Untitled.FR11.rtf5 - Неизвестно

— Вро-о-де! — раздраженно сказал Громыхалов. — У вас всегда: вроде! Ни­какой серьезности!

— Ну, Иван Гаврилович! — в отчаянии воскликнула секретарша. — Ну, ми­ленький! Ну, понимаем, что не бережем вас.

Она зарыдала и, уронив на пол бумаги, выбежала из кабинета, а главный пре­диктор набрал номер председателя городского комитета по охране рельсы.

— Ты знаешь, что он думает?! — прямо в лоб спросил он.

— Знаю. — ответил Чижов. — Что делать, Иван Гаврилович?

— Макаронкин где?!

— Заседает уже. Нам членкоров тоже собирать?

— Собирай! — Иван Гаврилович бросил трубку, а потом приказал Иудкину закладывать для выезда броневик.

Потом Громыхалов позвонил директору НИИ Человека и Трупа.

— Поедем что ли, Петро?

— Надо, Ванек, ехать. Никуда не денемся. Ребяты готовы уже. А еще и НАТО тоже обещало пособить.

— Ну, тогда, Петро, с Богом. Поехали.

Но доехать до Большого Федорчуковища они не успели. Броневик Ивана Гав­риловича застрял в ликующей толпе, несущей транспарант «МЫ СДЕЛАЛИ СВОЙ ВЫБОР — ТЕПЕРЬ ФЕДЯ СДЕЛАЕТ СВОЙ!».

— Иудкин, — сказал Громыхалов. — Погляди там. Чего шумят-то?

Евгений Иудкин послушно выбрался из броневика. Бронетранспортеры рэке­тиров застряли в толпе, запрудившей улицу.

— Пёр-нул! Пёр-нул! — скандировали обезумевшие от радости рельсовцы. — Пёр-нул! Фе-дя пёр-ну-ул!

Иван Гаврилович чуть подал броневик в сторону, чтобы не закрывать броне­транспортерам сектор обстрела, но там творилось что-то непонятное.

Рэкетиры, побросав пулеметы, спрыгивали с бронетранспортеров и братались с дилерами и членкорами.

— Ванька! — захрипел в рации голос Исправникова. — Ты понимаешь, Вань­ка, что делается?

— Не психуй, Петро! — сказал Иван Гаврилович. — Будем митинг открывать.

— Какой митинг! Какой митинг?! — заволновался Петр Николаевич. — У меня стрелять некому!

Но Иван Гаврилович уже не слушал его.

— Ну, основоположник! — сказал он Иудкину. — Давай! Рвани что-нибудь в духе текущего момента!

Иудкин понимающе кивнул и — не зря его держал при себе Иван Гаврило­вич! — тут же полез на броневик.

Укрепился на нем и взмахнул рукою с зажатым в ней беретиком.

Вначале Иудкина было плохо слышно, но постепенно голос рос, а толпа стиха­ла, и последние строки прозвучали в полной тишине, проникая в самые отдален­ные уголки площади:

Рыданьем сжато горло —

Слова застряли!!

Федор пёрнул!

Мы восстали!!!

И еще мгновение длилась глубокая тишина, а потом она — о, сила поэзии! — взорвалась криками восторга и ликования.

Митинг, посвященный великому событию в истории Рельсовска, начался.

На броневике сменялись ораторы.

Народ ликовал.

Где -то посреди этого ликования вдруг стало известно, что региональная конфе­ренция дилеров приняла резолюцию, осуждающую направленные на дестабили­зацию положения действия Федора Михайловича Любимова, и призвала рельсов- цев к гражданскому миру. А городской комитет охраны рельсы тоже, хотя и осудил резолюцию конференции дилеров, призвал Федора Михайловича остановиться.

Депутатов, сообщивших это, на митинге встретили неприветливо.

— Вы есть нехорошие люди! — прямо заявили им рельсовцы. — Мы слушали вас, пока Федя не пёрнул, а теперь не желаем слушать никого, потому что наш Федя пёрнул и вся жизнь в Рельсовске пойдет по-другому.

Агенты членкоров и дилеров пытались посеять зерна сомнений в душах рель- совцев, но таких агентов на митинге немедленно изобличали и били, хотя и силь­но, но без ожесточения и не до смерти.

— Пускай живут. — добродушно говорили рельсовцы. — Все-таки праздник сегодня.

И, тем не менее, зерна сомнений дали свою поросль.

— Ну, ладно. — наутро рассуждали некоторые малодушные рельсовцы. — Федя, конечно, пёрнул. Это, что и говорить, здорово. Столько ждали этого празд­ника... Но что теперь все-таки будет у нас? И будет ли что-нибудь? Ведь евреев у нас нет, русских тоже, мужики с бабами отсутствуют, одни дилеры, членкоры да сникерсы... Как с таким народом жить наладишься?

Так рассуждали скептики, собирая депутацию к Федору Михайловичу Лю­бимову.

Возглавили ее лучшие люди Рельсовска: главный предиктор, президент Сто двадцатилитрового банка Иван Гаврилович Громыхалов и директор НИИ Чело­века и Трупа, президент Восьмидесятилитрового банка Петр Николаевич Ис­правников.

Фаундрайзера Макаронкина они не взяли, поскольку не знали, нравятся ли Феде все эти фаундрайзеры, а кроме того, Макаронкин был занят. Его Двенадца­тилитровый банк переживал в эти дни очередные потрясения, и Макаронкин про­водил консультации с полевым командиром Витей-райкомовцем.

— Ну что, Федя... — усаживаясь за стол, заставленный пустыми бутылками, спросил Иван Гаврилович. — Что теперь делать-то будем? Ведь ты вчера, братец, понимаешь ли, пёрнул.

— Я?! — удивился Федор Михайлович.

— Ты! — подтвердил Петр Николаевич. — Весь город знает.

— Ну, значит, пёрнул. — согласился Федор Михайлович и снова уронил го­лову на залитый пивом, засыпанный окурками стол.

— А что теперь делать будем? — настойчиво потряс его за плечо Иван Гаври­лович Громыхалов. — Решай, Федя. Народ сильно волнуется.

— Жалко. — сказал Федор Михайлович. — Жалко, выпить ничего не оста­лось, но решить, чего же? Можно решить. В общем, так. Я думаю, что первым делом надо отменить исчезновения.

— Как это?! — в один голос воскликнули лучшие люди.

— А так... Отменить и точка.

— Феденька. — ласково проговорил Иван Гаврилович. — Что ты говоришь, подумай сам? Все ведь исчезло. Ведь ты же знаешь, мы опасаться стали, что теперь живые и мертвые тоже исчезнуть могут!

— Отменить! — повторил Федор Михайлович, и Ивану Гавриловичу, хотя и был он президентом Сто двадцатилитрового банка, почему-то захотелось вско­чить и вытянуться по стойке смирно.

— Отменить! — Федор Михайлович стукнул кулаком по столу. — Отныне всех сникерсов я назначаю детьми. Дети должны почитать взрослых и в особенности новое руководство. Если будут проявлять непослушание — сечь! Если будут вы­ражать недовольство — сечь!

Мысль была столь необычной и при этом столь ясной, что у Петра Николаеви­ча Исправникова даже закружилась голова, когда он уразумел смысл ее.

— Сечь. — повторил он, блаженно улыбаясь. — Замечательно, Феденька. А что еще?

— Дилерши и членкорши также не есть дилеры и членкоры! — воодушевля­ясь, сказал Федор Михайлович. — Они должны варить суп, воспитывать детей и любить новое руководство. Если будут проявлять непослушание — будут биты. Если будут выражать недовольство — будут наказаны.

— Верно! — поражаясь несокрушимой логике и ясности программы Федора Михайловича, воскликнул Иван Гаврилович. — Верно излагает, чертяка!

Федя же, взъерошив, как всегда делал в минуты озарений, волосы, продолжал излагать свою программу.

Членкоры и дилеры тоже отменялись. Их должны были заменить мужчины. Мужчинам положено было много работать, воспитывать детей и поколачивать своих жен. Но главное — они должны были всячески оберегать городское начальство .

Пораженные Фединой мудростью рельсовцы — каким-то образом слова Федо­ра Михайловича сразу становились известными всему городу! — смеялись, пла­кали и обнимались на площадях, в оврагах, на крышах полуразрушенных домов.

Они ликовали.

Они стали мужчинами и женщинами, детьми и стариками. Одновременно с этим они громили киоски дилеров и комитеты охраны рельсы.

Несознательных рельсовцев, упорствующих в заблуждениях, снова били, но опять — нравы в городе смягчались день ото дня! — не до смерти. Некоторые из побитых отделались лишь незначительными увечьями. Переговоры, между тем, продолжались .

— Значит, только два исчезновения и оставим? — сказал Иван Гаврилович Громыхалов. — Это очень разумно и прогрессивно.

— Отчего же. — сказал Федя. — Я ведь сказал, что исчезновения отменяют­ся все!

— Ты что? — Иван Гаврилович даже поперхнулся от неожиданности. — Где мы возьмем русских и евреев? Завозить, что ли, будем?

— И на хрена, спрашивается. — поддержал Громыхалова Исправников. — Чтобы я снова антисемитом прослыть боялся? Чтобы ходил и голову ломал: кому можно в морду, а кому нет? На хрена нужно это?

— Зато это не будет противоречить исторической правде . — сказал Федор, и хотя Исправников не понял к чему это, но ему показалось, что будто бы Федя от­дал ему пять рублей, про которые сам Исправников и позабыл уже...

— Н-да... — сказал Иван Гаврилович. — Может, и так. Только ведь доро­говато завозить-то народ. Я в одной книге читал, что императрица Екатерина немчуру завозила, так и то по миру пошла. А она ведь всего по пятачку за немца платила! Не-е... Боюсь, справится ли твой, Петр Николаевич, банк, осилит ли это предприятие...

— Без участия вашего Сто двадцатилитрового банка, Иван Гаврилович, и ду­мать нечего... Но все равно не осилить... Разве только из Африки русский народ завозить. Как ты, Федор Михайлович, полагаешь.