Два товарища (сборник) - Владимир Войнович

И вот наступил последний день. Я проснулся, когда на улице было еще темно. Но мама и бабушка уже поднялись. Узкая полоска света лежала под дверью. Там, за дверью, шла тихая суматоха, шаркали ноги и слышались приглушенные голоса. Я прислушался. Paзговор шел о моей старой куртке, которую бабушка недавно перешивала. Мама ругала бабушку:

– Ты стала совсем ребенком. Ничего нельзя поручить. Я тебя просила положить куртку в шкаф для белья.

– Именно туда я ее и положила, – сказала бабушка, – это я хорошо помню.

– Тогда где же она?

– Я же тебе говорю: положила в шкаф. И даже пересыпала нафталином.

– Если бы ты положила в шкаф, она бы лежала в шкафу.

Я встал и вышел в соседнюю комнату.

– Что вы ругаетесь? – сказал я.

Бабушка и мама стояли посреди комнаты, а между ними на стуле лежал чемодан с откинутой крышкой.

– Я отдал куртку Толику протирать мотороллер.

– Как отдал? – возмутилась бабушка.

– Очень просто. Все равно носить ее я бы не стал.

– Зачем же я ее тогда перешивала? – грозно спросила бабушка.

– Этого я не знаю, – сказал я. – Я не просил.

– Ну вот, пожалуйста, – сказала бабушка, обращаясь к маме, – плоды твоего воспитания. Полнейшая бесхозяйственность.

– Ну, отдал так отдал, – сказала мама примирительно. – Не будем ругаться в последний день. Только я думала, что в армии она тебе еще пригодится. Там ведь не очень тепло одевают.

– Там бы ее у меня все равно отобрали, – сказал я и пошел в ванную.

Я посмотрел на себя в зеркало. Вид у меня был вполне нормальный. Только под левым глазом остался синяк, совсем небольшой, не больше обыкновенной сливы. А в то утро все лицо было – сплошной синяк.

Мать хотела, чтобы я снял побои и подал в суд на Грека, но я не стал, не хотелось впутывать Толика, который тоже приложил к этому делу руку, если в данном случае можно так выразиться.

Матери про Толика я ничего не сказал. Зачем?

Я долго стоял под душем, и теплые струи воды обтекали меня. Мне было приятно и грустно и вдруг захотелось остаться дома и никуда не ехать. И я подумал, что, может быть, мне не раз еще захочется жить вот так, ругаясь с мамой и бабушкой, но этого уже никогда не будет, и если меня будут ругать, то не мама, не бабушка, а другие, чужие люди, которым моя судьба, может быть, безразлична.

Когда я вышел из ванной, в комнате царили мир и согласие. Мама перед зеркалом красила губы, а бабушка гладила на столе свою юбку. Чемодан был уже закрыт, а возле него на полу стояла старая хозяйственная сумка.

Она была доверху набита чем-то съедобным, сверху из нее торчала куриная нога.

– Это что такое? – спросил я.

– Это курица, – сказала мама.

– Нет, я спрашиваю вообще, что это за сумка?

– Это мы с мамой, – обернулась бабушка, – приготовили тебе еду на дорогу.

– И вы думаете, что я в нашу Советскую Армию поеду с этой хозяйственной сумкой? Чудаки. Да надо мной вот эти куры, которых вы сюда положили, смеяться будут.

– А что же делать, если в чемодан ничего не влезает? – сказала мать.

– В такой большой чемодан ничего не влезло? А что вы туда положили?

– Самое необходимое. – Бабушка вызывающе поджала губы.

– Сейчас я проверю, – сказал я и открыл чемодан.

Ну и, конечно, я там нашел много интересных вещей. Сверху лежало что-то зеленое. Я взял это двумя пальцами и поднял в вытянутой руке.

– Что это? – спросил я брезгливо.

– Разве ты не видишь? Моя кофта, – невозмутимо ответила бабушка.

– Ты думаешь, я ее буду носить? – спросил я с любопытством.

– А зачем же ты выбросил свою куртку?

– Я не выбросил, а отдал Толику, – сказал я, – но это уже другой вопрос. А я жду ответа на первый. Неужели ты думаешь, что я эту штуку буду носить?

– Ну, а если будет холодно? – вмешалась мама.

– Дорогая мамочка, – сказал я, – неужели ты думаешь, что, если будет семьдесят иди даже девяносто градусов мороза и птицы будут замерзать на лету, я надену бабушкину кофту?

Я продолжал ревизию дальше. Кофта в одиночестве лежала недолго. Скоро над ней вырос небольшой могильный холмик из разных бесценных вещей. Здесь были шарф, лишнее полотенце, две пары теплого белья, которое я и раньше никогда не носил, и еще маленькая шкатулка с домашней аптечкой – средства от головной боли, от насморка, от прочих болезней.

Бабушка и мама молча наблюдали за производимыми мною разрушениями. Я посмотрел на них и жестоко сказал:

– Вот так все и будет. Вместо всего этого можно положить часть продуктов, но тоже особенно не злоупотреблять, я проверю.

Я ушел к себе в комнату и стал одеваться. Потом мы втроем позавтракали, и мама ради такого торжественного случая выставила бутылку портвейна. Она налила мне целый стакан, а бабушке и себе по половинке. Я выпил весь стакан сразу и стал есть, а мама с бабушкой только выпили, а есть не стали и смотрели на меня такими печальными глазами, что мне стало не по себе, я тоже не доел свой завтрак, половину оставил в тарелке.

Потом я встал из-за стола и хотел пойти в уборную покурить, но мама поняла меня и сказала:

– Можешь курить здесь. Теперь уже все равно.

Я достал сигарету, закурил, но мне было как-то неловкo, я сунул окурок в коробок со спичками и спрятал в карман. Мы помолчали. Потом мама спросила:

– Если тебе все-таки понадобятся деньги или какиe-нибудь вещи, пиши, не стесняйся.

– Ладно, – сказал я. – Только у папы больше не бери.

– Не буду, – вздохнула мама.

Время приближалось к восьми, мы начали собираться. На улице было тепло, но на всякий случай (все-таки осень) мы с мамой надели плащи, а бабушка свое засаленное рыжее пальто, пуховый платок и взяла палку.

– Ну ладно, – сказала мама, – присядем на минуточку.

И мы присели. Мама с бабушкой на кушетку, а я на чемодан, но осторожно, чтобы не раздавить его. Потом мама посмотрела на часы и встала. И мы с бабушкой тоже встали и пошли к выходу.

В скверике перед вокзалом была уже уйма народу. Они расположились отдельными кучками на траве. Во главе каждой кучки сидел торжественно остриженный новобранец, одетый во что похуже.

Посреди скверика, возле памятника Карлу Mapксу, стоял майор с большим родимым пятном через всю щеку, он держал перед собой список и во все горло выкрикивал фамилии. Возле него стояла кучка новобранцев. Я тоже подошел поближе послушать.

– Петров! – выкрикнул майор.

– Есть! – отозвался стоявший рядом со мной длинный парень в соломенной шляпе.

– Не «есть», а «я», – поправил майор.

Он отметил Петрова в списке, и тот отошел.

– Переверзев! Есть Переверзев?

Майор остановил взгляд на мне.

– Важенина посмотрите, пожалуйста, – сказал я.

– А Переверзева нет?

Переверзев не откликался.

– Как фамилия? – переспросил майор. Он меня не узнал.

Я повторил. Майор что-то отметил в списке и сказал:

– Ждите.

Лавируя между кучками провожающих и отъезжающих, я пошел к своим.

Проводы были в самом разгаре. В одной кучке пели:

Вы слышите, грохочут сапоги,И птицы ошалелые летят,И женщины глядят из-под руки…Вы поняли, куда они глядят.

В другой орали:

Ой, красивы над Волгой закаты,Ты меня провожала в солдаты…

Веселая девица, покраснев от натуги, выводила визгливым голосом:

Руку жала, провожала,Провожала. Эх, провожа-ала…

Рядом с ними сидела самая большая куча, человек в двадцать, и они, заглушая всех остальных, пели «Я люблю тебя, жизнь».

Когда они спели «и надеюсь, что это взаимно», парень с гитарой тряхнул бритой головой, и все хором грянули:

Эх, раз! Еще раз!Еще много-много раз!Лучше сорок раз по разу,Чем ни разу сорок раз!

Я посмотрел на них. Да это же те самые ребята, которых я видел на лавочке, когда ходил на свидание с Таней.

Потом я остановился еще возле одной группы. Там стриженый, перевязанный полотенцами парень наяривал на гармошке что-то частушечное, а толстая деваха плясала под эту музыку, повизгивая, словно ее щекотали.

– Работай! – кричал ей парень с гармошкой.

И она работала вовсю.

Тут меня кто-то окликнул, я обернулся и увидел Толика. Вместе с отцом и матерью он расположился под деревом. На газете у них стояла начатая бутылка водки, бумажные стаканы, лежал толсто нарезанный хлеб, помидоры и колбаса.

– Иди к нам, – сказал Толик.

Я подошел. Отец Толика отодвинулся, освобождая мне место.

– Садись, Валерьян, попразднуем вместе.

– Меня там ждут, – сказал я.

– Подождут, – сказал отец Толика. – Посиди.

Я сел. Отец Толика был одет торжественно, в серый костюм. В боковом кармане у него торчали авторучка и носовой платок, сложенный треугольником. Я сел на траву. Дядя Федя налил полстакана водки и подвинул ко мне:

– Выпей маленько для праздника.

– Какой же сейчас праздник? – сказала мать Толика. – Сына в армию провожаешь.