Последний свидетель - Саймон Толкиен

Томас бродил по пустынному пляжу, стараясь прогнать воспоминания о тех счастливых временах. Затем остановился у самой кромки воды и снял всю одежду. Сложил ее аккуратной кучкой на песке, сверху придавил туфлями, чтоб не разлетелась от ветра. С минуту он стоял голый, наслаждаясь теплыми лучами солнца, затем нырнул в набегавшую волну, сжимая в руке кольцо с сапфиром.

Солнце и теплый ветер, похоже, не оказывали никакого воздействия на температуру воды в Северном море, от ледяной волны в груди все так и сжалось. Он выплыл на отмель, встал на ноги, потом разжал ладонь и взглянул на сверкающий под солнцем сапфир. Перевернул кольцо, прочитал фамилию, выгравированную изнутри на золотом ободке кольца. Изумительно красивая вещь, потрясающий драгоценный камень, но он давил на весь род Сэквиллей тяжким грузом. За поступком прадеда последовала тяжкая расплата, неминуемо заплатят за смерть мамы и ее убийцы, придет и их час. Сэквилли расплатились за грех сэра Стивена своей кровью, и вот теперь настал час избавиться от этого камня.

Томас размахнулся и швырнул кольцо в море. Через секунду сапфир пошел на дно, почти без всплеска. Воды сразу же поглотили его. Морю, как и земле, было все равно. Что драгоценные камни, что простая серая галька, морю безразлично. Это люди проводят между ними различия. Убивают друг друга ради обладания неодушевленным предметом.

Плывя назад, к берегу, Томас испытывал невероятное чувство облегчения. Словно новые неведомые силы вселились в него, он был настолько возбужден, что побежал по песку, забыв о своей наготе. Наверное, вот так же, охваченная сладостным ощущением свободы, скакала на лошади по пляжу его отчаянная бабушка. Он чувствовал в своих жилах ее горячую кровь, бегал, кувыркался, пинал песок ногами, и солнце грело его обнаженное молодое тело.

Затем, немного успокоившись и одевшись, Томас поднялся на песчаную дюну и зашагал по ее гребню к дому. Мама запрещала ему ходить этой дорогой, песок такой сыпучий, можно и упасть. Но сегодня Томас чувствовал себя защищенным от всех опасностей и несчастий. Поднявшись на самую высокую точку, он увидел пирамиду из камней. В центре ее находился крупный и гладкий серый камень, которым в девятнадцатом веке в тогдашней традиции Сэквилли отметили границы своих владений.

Позади, почти до самой восточной калитки, тянулись пологие дюны. Впереди до самого горизонта простиралось Северное море. Где-то справа, на побережье, находились города Флайт и Койн, разделенные рекой под названием Флайт. Отсюда Томас видел лишь два церковных шпиля да крошечный рыбацкий баркас, выходящий из гавани в открытое море.

По левую руку от Томаса раскинулся довольно большой город Кармут, там дороги были уже шире, и по ним непрестанным потоком двигались в сторону Лондона и на запад грузовики и легковушки. Завтра утром туда же предстоит ехать и самому Томасу, на заднем сиденье полицейского автомобиля без особых опознавательных знаков. Сержант Хернс сказал, что им надо выехать не позже шести, чтоб вовремя успеть в Олд-Бейли.

Томас понурил голову. Мысль о том, что предстоит завтра, давила на него тяжким грузом. И вот, бросив последний взгляд на необъятные морские просторы, он зашагал к дому.

Вошел он через восточную калитку, от души надеясь, что тетя Джейн и полицейский не заметили его отсутствия. Он не хотел понапрасну волновать их. Но оснований для тревоги, как оказалось, не было. Они пили уже третью чашку кофе, когда он вошел в кухню. Тетушка Джейн всегда любила и почитала закон и его представителей, но к этому полицейскому испытывала особое расположение. Он был из местных, знал все городские слухи и сплетни, но главное — являл собой благодарную аудиторию для выслушивания мнений тети Джейн о Грете, ее адвокате, а эти ее высказывания с каждым днем становились все категоричнее.

Томасу надоели все эти разговоры. Он решил перевесить портрет бабушки из маминой спальни в свою, для чего ему потребовалась помощь.

Через двадцать минут дело было сделано. И портрет леди Сары Сэквилль занял новое место в спальне Томаса, между картой, где были отмечены все суффолкские кораблекрушения, и фотографией мамы с Бартоном.

В ту ночь Томас смотрел на бабушку, лежа в постели, и улыбка в ее сияющих черных глазах грела его сердце. Она придавала силы, готовила к встрече со взглядом совсем других сверкающих, зеленых глаз, что будут смотреть на него завтра в суде.

ГЛАВА 21

— Прошу, мистер Ламберт, не забывайте о возрасте свидетеля и о том, что я говорил вам о фотографиях, — сказал судья Грэнджер, одарив адвоката суровым взглядом пронзительных глаз, когда тот поднялся со своего места для перекрестного допроса.

Вторник, два часа дня, и Томас Робинсон находится на скамье свидетелей вот уже два часа. Джон Спарлинг закончил задавать ему вопросы без пяти минут час. Затем был перерыв на час, и Томас бродил по незнакомым оживленным улицам возле здания суда, пытаясь собраться, приготовиться к тому, что последует дальше.

Давать свидетельские показания оказалось и хуже, и лучше, чем он ожидал. Лучше потому, что, как вскоре выяснилось, он сумел выбросить Грету из головы, несмотря на то что та сидела всего в нескольких ярдах от него и все это время так и сверлила его взглядом. Хуже, потому что Спарлинг заставил его рассказать присяжным все ужасные детали и подробности того, что произошло, когда он заперся в шкафу, а убийцы, совсем рядом, в каких-то двух шагах, безжалостно расправлялись в это время с мамой. Рассказ вслух почему-то превратил эти события почти в реальность, Томас заплакал. И тут же возненавидел себя за это. Плакать на глазах у этой сучки, Греты, а маленькая женщина, секретарь, подносит ему салфетки и стакан воды. Томас поклялся про себя, что больше ни за что не допустит такого всплеска эмоций, что бы там ни вытворял с ним толстяк адвокат Греты.

— Хотелось бы начать с этого человека по имени Роузи, — произнес Майлз Ламберт самым дружелюбным тоном. — Вы говорили, что впервые увидели его у дома отца в Лондоне, верно?

— Да.

— В темноте?

— Он стоял под уличным фонарем.

— Спиной к вам, так?

— Да.

— И ни разу не обернулся?

— Нет, не обернулся. Иначе бы он меня заметил.

— Так что лица его вы не видели.

— В тот момент не видел, нет.

— Только затылок и часть щеки, где был шрам?

— Да, длинный и толстый такой шрам. И увидел я его лишь потому, что волосы у него были собраны в конский хвост.

— Да, да, именно. Конский хвост. Но ведь многие мужчины расхаживают с конскими хвостами, и шрамы имеются тоже у многих, не правда ли, Томас?

— Ну, не такие, как у него. Наверняка кто-то сильно полоснул его ножом по физиономии.

— Как драматично. Но суть совсем не в том, Томас. Я клоню к другому. Как вы можете быть уверены в том, что человек, убивший вашу мать, и тот мужчина, что стоял под уличным фонарем спиной к вам, одно и то же лицо?

— Я уверен, это был тот самый человек.

— Уверены несмотря на то, что видели этого человека всего несколько секунд через маленькую дырочку в стене шкафа?

— Я никогда не забуду это лицо.

— Итак, сперва вы видели мужчину со спины, а второй раз — всего лишь несколько секунд, пребывая в состоянии сильнейшего стресса и страха. И с легкостью делаете подобное заключение, основанное на весьма слабых и неубедительных доказательствах. Согласитесь, все это малоубедительно, верно, Томас?

— Это был тот самый человек.

— Вы делаете такой вывод лишь потому, что решили обвинить Грету Грэхем во всем, что тогда случилось?

— Нет.

— Потому что чувствуете себя виноватым, что не могли спасти свою маму от тех людей в то время, как спаслись сами? И вам нужно взвалить эту вину на кого-то еще, я прав? — безжалостно гнул свое Майлз.

— Нет, это неправда. Я все равно не смог бы ее спасти. Она бежала сзади. Это она втолкнула меня в шкаф. Я не закрывал дверцу…

— Все хорошо, Томас, — мягко произнес судья. — Постарайтесь успокоиться. Я понимаю, вам сейчас нелегко. Мистер Ламберт, я же вас просил. Не надо быть столь безапелляционным.

— Слушаюсь, ваша честь. Вот что, Томас. Я вовсе не хочу сказать, что именно вы виноваты в том, что произошло тем вечером. Ничего подобного, я далек от этой мысли. Я просто предположил, что вы можете испытывать чувство вины. Люди склонны чувствовать свою вину, если умирает кто-то из близких, пусть даже самой естественной смертью. Вы ведь понимаете, о чем я, Томас?

— Да, полагаю, что да, — нехотя ответил Томас.

— И если вы чувствуете себя виноватым, то испытываете потребность возложить эту вину на кого-то другого, я прав?

— Не знаю.

— Вы ведь тогда были настроены против Греты, верно? Еще до смерти вашей мамы?

— Ну, в каком-то смысле, да.

— В каком-то смысле… Уж не потому ли, что она вас отвергла?