Дневник пани Ганки (Дневник любви) - Тадеуш Доленга-Мостович

Горячая убежденность, с которой я говорила, бесспорно, должна была повлиять и на Яцека.

— У нас нет столько денег, — тихо сказал он, — сколько бы она, наверное, потребовала, если бы и речь шла о деньгах.

— Ничего не поделаешь. Продашь мой дом, одолжим что-то у родственников. Мы не имеем права допустить скандала. В крайнем случае, расскажем обо всем отцу. Я уверена, что он без всяких колебаний даст сколько сможет, лишь бы замять это унизительное дело.

Яцек несколько минут сидел молча.

— Может, ты и права, — сказал он наконец. — Я подумаю над этим вопросом. К счастью, это не горит.

Я возмутилась.

— Как это не горит! Ты думаешь, для меня большая радость — жить в такой атмосфере? Каждую минуту ждать скандала?

Яцек слабо улыбнулся.

— И для меня это не радость. Если бы ты знала, какие гнетущие и тяжелые были для меня эти долгие недели… Я ничего тебе не говорил, потому что надеялся, что мне удастся все это уладить. Однако теперь я счел необходимым рассказать тебе правду. Я так устал… Мне нужен был твой совет, и я благодарен тебя за него. Ты очень добра ко мне, хоть и считаешь, что я этого не заслуживаю. — Он встал и добавил: — Поступай так, как считаешь нужным. Помни только одно: доверить эту тайну хоть кому-нибудь — это все равно, что разгласить ее на весь город.

— Не бойся. Я сама это понимаю.

— Если бы можно было обратиться за помощью к твоему отцу… Он выдающийся адвокат и, может, сумел бы найти какой-то выход.

— Да, — согласилась я, — но это навсегда похоронило бы тебя в его глазах.

— Я знаю. И поэтому ты единственный человек, которому я доверился.

— Жаль, что ты не сделал этого три года назад, — ответила я как могла холодно.

Куда девалась его обычная непринужденность! Я чувствовала, что он не уходит, потому что не знает, как со мной попрощаться. Спросил, не нужно ли мне чего-нибудь на ночь, затем быстро поцеловал мне руку и вышел.

Было уже около часа ночи. Конечно, нечего было и мечтать о том, чтобы заснуть. А может, оно и к лучшему. По крайней мере, я смогла сейчас же, «по горячим следам», записать весь разговор.

Уже седьмой час утра. Сквозь щели в шторах в спальню пробивается свет. Вот измерю еще температуру и засну. А завтра уже как-то соберусь с мыслями и подумаю, какие выводы надо будет из всего этого сделать. Пока же знаю только две вещи: что Яцек заслуживает осуждения меньше, чем я думала, и, что он меньше достоин моей любви, чем мне казалось. Как он мог так любить ту выдру!

Суббота

Вчера у меня была такая высокая температура, что даже писать не хотелось. Дважды приходил врач. Яцек был настолько тактичен, что не навязывал мне своего общества. Хотя врач объясняет температуру нормальным течением болезни и утверждает, будто она не имеет ничего общего с нервами, но я уверена, что это результат ночного разговора с Яцеком. Так я ему, впрочем, и сказала.

Мама сидела возле меня целый час и была крайне напугана. Об этом свидетельствует хотя бы то, что она ошибочно подала мне вместо микстуры ложку перекиси водорода. К счастью, я это заметила и не выпила. Все же дядя Альбин, наверное, отчасти прав в своей оценке маминых умственных способностей. Вечером я, видно, бредила. Это еще хорошо, что в то время в комнате не было никого, кроме мамы. Из ее рассказа я узнала, что говорила о Роберте, о стрельбе и битых курах. Называла якобы еще много всяких имен. Но напрасно я расспрашивала маму: она ничего не могла связно передать. Тем лучше. Порой и не очень острый ум может пригодиться.

Сегодня я чувствую себя вялой, но спокойной. На свои переживания последних недель смотрю словно издалека, как на вещи, не касающиеся непосредственно меня.

Сейчас прекращаю писать. Приехал Доленга-Мостович и через час должен быть у меня. Как это хорошо! Наконец нашелся кто-то, кому я могу доверять, и кто может дать мне совет. Я заранее решила, что сделаю так, как он скажет. Надо сказать, чтобы сменили постель, и переодеться самой. Слава богу, случайно осталось еще полфлакона «L'Аimаnt» («Любовник» (франц.)). Ему так нравились эти духи. (Кстати, они уже вышли из моды).

Представляю себе, как его удивят мои страшные испытания. Я имею все основания думать, что он никогда не считал меня глупой гусыней, однако ему невдомек, что со мной могут произойти такие из ряда вон выходящие события.

Суббота, вечер

Итак, он был у меня. Едва вступив в прихожую, он встретился с Яцеком, который выходил из дома. Я слышала, как они обменялись несколькими общими фразами. Мне кажется, Тадеуш не любит Яцека, хотя он никогда мне об этом не говорил и даже не намекал. С самого начала, как только они познакомились, отношения между ними не выходили за пределы обычной светской любезности.

Здесь автор дневника ошибается. У меня нет, и никогда не было ни малейшей причины чувствовать неприязнь к п. Реновицкому. Всегда считал его человеком, достойным всяческого уважения, одаренного большими способностями и незаурядным вкусом, о чем может свидетельствовать хотя бы тот факт, какую он выбрал себе жену. Если за несколько лет нашего знакомства мы и не сошлись с ним поближе, то это объясняется двумя обстоятельствами: во-первых, сферы наших интересов были весьма далеки, а во-вторых — собственно, сам п. Реновицкий давал мне почувствовать определенную холодность и сдержанность по отношению ко мне. Да, впрочем, я его за это не осуждаю, принимая во внимание хотя и несправедливые, однако для него, может быть, и небезосновательные мотивы этой неприязни. (Примечание Т. Д.-М.)

Яцек проводил его в мою комнату. Не знаю, догадывался ли он, что перед ним человек, чье мнение будет иметь решающее влияние на мое дальнейшее поведение. Во всяком случае, он смог сделать не лишенное глубокого смысла замечание, сказав с непринужденной усмешкой:

— Вот еще один врач: специалист по делам души. Доктор! Отдаю под вашу опеку мою пациентку.

Мостович, видимо, усмотрел в его словах какую-то тень недоброжелательности, потому что сказал:

— Было бы точнее, если бы вы назвали меня знахарем.

В свою очередь Яцек сказал ему несколько банальных комплиментов по поводу романа «Знахарь», а я добавила, что знахарям верю больше, чем дипломированным врачам.

После этого Яцек попрощался и ушел.

— Из вашего письма, пани Ганечка, — присаживаясь, заговорил Мостович, — я понял, что здесь нужен не один знахарь, а целый консилиум. Неужели у вас действительно такие уж большие неприятности?

— Это очень серьезное дело. Но мне не нужны ни врачи, ни знахари. Помочь мне могут лишь двое: друг и умный человек. А так как в вашем лице, пан Тадеуш, эти двое объединяются, то я и решила обратиться к вам.