Окна в плитняковой стене - Яан Кросс

Даже странно, что так трудно они мне даются…

Папа Граве говорит: Schone doch deine Gesundheit…[164]Какую только докуку не изъясняет папа Граве. О господи! Ведь милый старик, но филистер par exellence!..[165] И для чего тебе так бравировать этим черным кафтаном?! Во-первых, другой у меня совсем износился. А во-вторых, для того чтобы возмущать вам подобных (да что там подобных, куда хуже, настоящих дурней!). Чего ради?! А просто так… О нет, не для того, чтобы они стали лучше… А чтобы показать им: можно быть и иным, не обязательно таким, как вы. Можно и без redingot'ов да бархатных жилетов. И вместо ваших Spazierstock'ов[166]— десятифунтовая палица. Можно и так! Одним словом — можно быть и другим. И на свет явиться можно тоже по-другому, а не так, как вы. Не из дворянской усадьбы, не из бюргерского дома, а из простой избы… Aber, Christian, почему бы тебе не постричь свои русые волосы покороче?! Они у тебя до плеч… Так ведь ни один человек не носит! Kein Mensch — это вполне возможно… А половина крестьян носит. И половина небесных ангелов тоже! Поглядите-ка на свои картины в алтаре! Даже сам Иисус Христос! К которому мне якобы предстояло вскоре отправиться, пей я пиво и дальше…

Весьма недурная оказалась брага там, в пухталеэваском трактире. И так чудесно согрела меня утром. В особенности на пустой желудок, после ночи на сеновале. Пухталеэваский трактирщик не узнал меня. Зато я-то его, безусловно. Сразу же. Памятуя наши веселые пирушки, которые мы справляли под его крышей в прошлом году вместе с рижскими да лифляндскими студентами. Все тогда же, когда я стал фуксом[167].

…Кончилась моя университетская пора… Да чего об ней тужить! Любезного мне профессора Хецеля, одного-единственного, которого там стоило слушать, они съели. Как вчера в Тарту сказали. За то, что он и о религии пытался говорить разумно. Да, в нынешние времена этого делать не смей! Вот поглядеть хотя бы на старого папу Граве: уж как только он не потеет, когда приходится иметь дело с петербургскими проверщиками… и даже рот его источает те самые слезливые слюни, которых они ждут от него. Это вместо того, чтобы разумно толковать священное писание, как бы он сам того хотел… А господин Зонтаг! Даже сам господин суперинтендент höchst-persönlich[168]… Теодор немало рассказывал о бедах своего приемного отца… Нынче мы с ним больше уже не встречаемся… Нынче я, увы, — личность опустившаяся. А Теодор — приемный сын высшего в Лифляндии церковного вельможи. А ведь еще в минувшем году он был мне близким другом. Такой он парень, что, как только пришел, тут же признался, что явился не только затем, чтобы проведать друга, а по воле своего приемного отца в качестве шпиона… И дал прочесть все, что сообщил тому обо мне. Ха-ха-ха! Честно написал, а все же по-дружески: Пьет. Однако умереннее, чем в предыдущем семестре. Мог бы в два раза больше заниматься науками. И тем не менее успевает вдвое больше, чем все остальные, вместе взятые. Из чего следует, что стипендию вполне можно ему и в дальнейшем посылать…

А как тебе на первых семестрах спастись от попоек? Друзья уже навеселе, лезут к тебе в окна и двери… Глаза блестят, щеки горят, сентенции, реплики так и летают от стены к стене; пенится смешение разума и пива. А когда вдруг на миг наступит затишье, дух захватывает от весеннего запаха лип на склоне Тооме… Сощурь глаза и сквозь кроны внимательно погляди на гору… Может случиться, что ты в самом деле увидишь, как вокруг красных стен библиотеки танцуют музы в белых одеяниях! Хлоп! Хлоп! — вылетают пробки из бутылок. Дзинь… кто-то мечом разбил окно на веранде господина Андерса — ненароком или по бесчинству — сам черт не разберет! Однако никакой неприятности от сего не последует. Ибо господин Андерс (хозяин квартиры и библиотекарь Моргенштерна, в душе старый Bursch[169]) сам в нашем обществе так веселится, что дым коромыслом… deamus igitur juvenes dum su — umus… несется из десяти глоток — пронзительных и хриплых… В открытом окне лысая пылающая голова господина Андерса — ни дать, ни взять — второе солнце на небе, в дополнение к тому, что как раз сейчас опускается за тоомеские липы… Из десяти пронзительно-хриплых глоток: Vivant omnes virgines, faciles, formosae…[170] Только может статься, я-то пью вовсе от того… Чувствую, как внутри у меня что-то вдруг леденеет… Может статься, я пью оттого, что с девушками у меня… Да-да-да, пить нужно поменьше, это само собой понятно. Но мужчине ничего ведь не делается от кружки пива или глотка вина. И разве я не доказал, что, ежели в самом деле того захочу, так и не буду рабом сих обычаев бражничества! Еще тогда, в гимназии, в терции[171], когда целью своей жизни решил сделать миссионерство. И по добровольному своему желанию держался подальше от пива, да и от вина тоже. И вообще ел только корку хлеба да печенную в золе шелуху от репы и запивал все это холодной колодезной водой. Месяцами. Для того чтобы ради избранной профессии приучить себя по-спартански довольствоваться малым… atque i-i-irriso-oreees… А может быть, я пью оттого, что не желаю пускаться с девушками в те пошлости, на какие все чаще отваживаются мои собутыльники?! А может быть, оттого, что мне все же хочется хоть раз этого отведать?! Господи, я ведь даже не знаю, что это такое…

Над сжатым полем потянуло ветром с озера, и меня насквозь продувает. Прохладнее, чем когда купаешься в студеной Двине. Просто холодно. А вон и башня эксиской церкви над вершинами елей, в пестро-сером осеннем небе. Острая, как большой кузнечный гвоздь.

Ну да… в Тарту я ходил просто так, чтобы еще раз побродить по знакомым местам. Ибо в Риге меня ничто не держит. И слава богу! Те несколько чурбанов-гимназистов, от которых я получаю на хлеб насущный за то, что (как известно, без толку) вколачиваю им в головы греческий и латынь, и этот чахоточный theologus, который, уйдя по болезни в отставку, учится у меня древнееврейскому языку, и этот приказчик с понятливостью еврейского мальчика, которого я учу английскому (он так хорошо успевает, что денег я с него не беру), — все они подождут! Пока господин Петерсон сходит в город своих студенческих лет и воротится обратно. Ибо он решил это сделать. А свои решения он всегда выполняет. И так будет до конца жизни! Ибо воля человека (а это значит — его дух!) свободна лишь тогда, когда она пересиливает слабость плоти. Уже напечатаны четыре научных сочинения, касаемо языка… И в жизни никогда я не знал, что такое усталость… Удивительный какой гравий на здешнем тракте. Все время выскальзывает из-под ног, так что тебя волей-неволей пошатывает. Опять начинается этот чертов кашель… Ничего. С конца липеца кровохарканья у меня не случалось.

Да, в Тарту я ходил просто так. Пройтись разок под окнами господина Андерса… в сумерках, чтобы меня не увидели из окна. Перешагнуть порог Тоомеской библиотеки… Еще раз вдохнуть этот удивительный запах меда и горькой пыли, который исходит от книг, когда их много, запах, навевающий сон и в то же время пробуждающий жизнь… Потом ночевал у Байера. Он остался мне другом. Он-то мне и сказал, что мне непременно надлежит сходить к пробсту Мазингу, что было бы свинством этого не сделать, ежели учесть все мои обстоятельства. Отец болен и уже второй месяц как не в силах звонить в колокола церкви Якоба, а ежели бы разрешили напечатать мою «Мифологию», то я получил бы свою сотню рублей серебром. Из которой половину я мог бы отдать родителям, сестре и братьям. (Отчего же половину?! Всю целиком!) И что именно у господина Мазинга совсем недавно была баталия с цензором Морицем за то, чтобы пошла моя «Мифология». И что теперь как раз самое время, чтобы такая оглушительно стреляющая пушка, как господин Мазинг, выпустила еще некоторое количество снарядов, и тогда бы цензура размякла (Байер, конечно, все это знает от Розенплентера, оба они родом из Вольмара, да к тому же родственники). Над страхами цензора Морица хочется и плакать и смеяться. Порочность и растленность моей «Мифологии» заключается будто бы в том, что я дерзнул и финских, и наших богов, и разных лесных духов поставить рядом с христианским богом, девой Марией и Иисусом Христом!.. Постойте, как это господин Мазинг якобы открыто где-то сказал… малыш Мориц напыжился что есть мочи и такой богопослушный крик против «Мифологии» поднял, что что нынче его наверняка сделают членом Оберконсистории… Хе-хе-хе. Значит, молодой господин Петерсон дает повод höhere Politik zu machen… höhere Provinzial-politik zwar…[172] А все же!

Сейчас молодой господин Петерсон идет в Экси. Ибо так он решил. После того как ему это наказал Байер. Отчего же не послушаться доброго совета. Нет, нет. Просить я не буду господина Мазинга ни о чем. Просто мое появление само напомнит господину Мазингу про «Мифологию». Этого ему будет достаточно, чтобы снова разразиться несколькими дополнительными залпами по Морицу. И по мне самому — тоже. Скажу даже — больше чем достаточно. И тем самым я сделаю для своих родителей, для брата и сестры то, что положено сделать сыну и брату. Больше, чем положено. Да и сейчас я туда иду! Собственно, я уже пришел.