Откуда соколы взлетают - Николай Галкин

— Не дрожи, Евсей. Ребята давеча бегали за реку, сказывают, переселенцы это, из Киркрая едут. Хохлы, не цыганы. Оденусь вот и тоже до них дойду. Может, людям помощь нужна.

— Помощники, тоже мне… — казак сплюнул, выругался и засмеялся. — Самим-то жрать нече в коммунии вашей, а тоже мне — помогать… — Он дернул поводья и зарысил в станицу. Потом придержал коня, оглянулся и попросил:

— Если переселенцы заработать хотят, пусть ко мне приходят. Найму сено метать. Заплачу мукой.

Шеметов обул сапоги и пошел через мост за реку.

На поляне готовились ужинать. На самотканой холстине стояли три глиняных блюда: два с ухой, одно с рыбой. В глиняной плошке горкой краснела клубника. А вокруг, поджав ноги, по-киргизски калачиком сидели седобородый дед, трое мужчин и ребятишки. Женщина разгребла золу костра, вынула из напрокинутых друг на друга сковородок лепешку, ласково посмотрела на гостя и певуче заговорила:

— Кочувамши вот який хлибиц пичь научилысь. Джалпак зовется. Сидайте, мил чоловик, з нами повичеряты, чим бог послав.

— Спасибо. Я ужинал уже, — смущаясь от неожиданного приглашения, проговорил Шеметов.

— Тоди испейтэ чайку з ягодкамы, що диты понасобиралы.

А ребятишки сдвинулись уже к одной стороне холстины, освободили место напротив деда. И Шеметов сел. На него смотрели с любопытством. Разговор начал дед.

— Кравченки мы, украинцы. Счастьи свои шукаемо по зимли, да побачить не можемо. Зовут мэнэ Микитой, а то диты мои — Пантелей, Павло да Анисий. А цэ сношка моя, Мария, кормилица наша, а цэ внучатки. Скилько идимо и откэдова разом и ни скажэ. Як в четырнадцатом годи сдвинулысь с Днипровщины, с ридных мист, так всэ и блукаем. А счастья як не було, так и нэма.

Ели неторопливо. Друг за другом черпали уху из одного блюда мужчины, мать с детворой — из другого.

Действительно, не повезло Кравченкам в далеких привольных краях. В 1914 году поездом приехали они в Семипалатинскую губернию. Поселились в деревне Пахомовке Павлодарского уезда. Как и многие другие переселенцы, напахали в степи из дернины пластов, сложили из них хату, вымазали ее глиной, побелили. Вскопали и засадили картошкой да тыквами огород. Жить бы и можно. Землицей тоже их наделили. Степь широкая, паши да паши. Да вот беда — лошаденка в хозяйстве одна. Плуг на три семьи один. Распахивать наделы пришлось в складчину с соседями.

Работали поначалу азартно: впервые в жизни своя земля! Правда, пашется трудно — целина. За месяц работы рубахи поистлели от соленого пота и солнца, да и лошади выдохлись вконец. Час на них пашешь, на два пускаешь в степь пастись. Овса бы им, да нет его, и денег, чтобы купить, тоже нету. А так, какая это работа, маета.

Наделы еще не вспахали, а тут из волости прискакал вестовой.

— Беда, люди! Война! Германец на Россиюшку нашу напал! Велено немедля всем чередным в волость явиться!

Пантелей уходил на войну. Всей семьей вышли проводить его за околицу. Дед Никита, перекрестил сына.

— Ну, с богом, Пантелей. Постой в бою за царя и отечество!

Мария, будто неживая, стояла с маленьким Федоткой на руках, в ее юбку вцепился ручонками двухлетний Гришатка, жались к бабке Агриппине старшие дети Пантелея — Федор и Иван.

Ушел Пантелей Никитич и как в воду канул. Никаких вестей. Зима в тот год забуранила рано. Снега до крыш замели притихшую Пахомовку. Призвали на войну и Павла. Дед Никита сменял последнюю лошаденку на корову. Пришлось жить молоком да огородом, за хлебушек работали в людях.

Весной 1916 года, как-то к вечеру, в землянке Кравченко скрипнула дверь. Через порог шагнул на костылях бородатый солдат.

— Пантелей! — заголосила от радости Мария. А дети с испугом смотрели на солдата, не признавали отца.

И с возвращением хозяина семейство Кравченко не разбогатело, не выбилось из нужды. Чтобы работать на земле, у Пантелея не было ни коня, ни здоровья. Тяжелое ранение и контузия забрали у бывшего пахаря все силы.

Тяжкие испытания свалились на семью Кравченко и в 1918 году. Адмирал Колчак провел тотальную мобилизацию по Сибири и Казахстану. Деда Никиту забрали в ездовые, а Павла в пехоту. Оба они бежали к партизанам. В Пахомовку нагрянули каратели, искали дезертиров. Они запороли до смерти бабку Агриппину, арестовали и увезли в Павлодар Пантелея Никитича, там он отсидел в тюрьме больше трех месяцев.

Вернувшись домой после разгрома Колчака, дед Никита и Павел не захотели больше оставаться в Пахомовке. Дед Никита все чаще стал поговаривать о возвращении домой, на Днепровщину. Весной 1923 года две повозки отца и братьев Кравченко, груженные немудреным скарбом и ребятней, выехали из села и вслед за солнцем покатились на запад. В семье Пантелея Никитича к этому времени добавились две дочери, Анна и Ольга. И вот теперь, в середине лета, семья Кравченко остановилась на берегу Тобола подкормить лошадей, а посчастливится — и хлебушка заработать.

Дед Никита, закончив рассказ про горькую судьбу свою, молча сосал трубку, смотрел на костер, и думы его были уже где-то далеко-далеко.

Разговор повел Пантелей:

— Дуже прыморылись мы за дорогу. Ихать дале силов нэма. Хлиб кончився, гроши тоже…

— Оставайтесь в Зверинке, — советовал Шеметов. — Край наш привольный! Общество землю выделит. Люди у нас добрые! Школа есть, ребятишек учить надо. Захотите, можно и в коммуну к нам записаться.

— Школу мы днем бачилы, храм святой тоже. А що цэ такэ, коммуна?

— Да как вам сказать? Два десятка семей объединились, работаем сообща. Земля у нас общая, кормимся с одного стола.

— Дуже дивно. Ну, а який достаток?

Шеметов протяжно вздохнул, опустил голову, будто разглядывал носки своих сапог.

— Похвастаться пока нечем. Объединились в коммуну-то станишные батраки да беднота. А приданого у всех — надежда на счастье да руки. А одного желания для строительства новой жизни, оказывается, маловато. Надо бы лошадей поболе да инвентарь кой-какой иметь. Ну, и жить сообща еще не научились. Не все получается так, как в задумках представляли. Оно ведь не нами еще сказано: не одним днем Москва строилась! Помучимся — научимся. Да только любой нашей неудаче богатеи радуются, любой промах за истину выдают, из мухи быка раздувают. Вот, мол, у коммунаров ничего не получается и не получится, коль не по-божьему делают. А мы ведь, действительно, всю нашу жизнь вовсе по-новому организовать мечтаем, какой еще не бывало: привольную, дружную и с достатком.

А из-под крутояра, с моста, где на вечерки собралась молодежь и играла гармонь, бойкие голоса, будто дразня Шеметова, озорно выводили: