Тщательная работа - Пьер Леметр

Вспомните, какие слова Габорио вложил в уста своего инспектора Лекока. «Есть люди, — говорит он, — помешанные на театре. В какой-то мере я отношусь к ним. Но я придирчивее или, если угодно, пресыщенней, чем остальная публика, и мне нужны подлинные комедии или реальные трагедии. Общество — вот мой театр. Мои актеры искренне смеются или плачут настоящими слезами».[41] Эта фраза всегда глубоко меня волновала. Мои собственные актеры тоже плакали настоящими слезами, Камиль. Как и к Эвелин Брета Истона Эллиса, я питаю особую нежность к Розанне, потому что обе они чудесно плакали. Они также выказали себя идеальными актрисами, обе на высоте той роли, для которой я их ангажировал. Я вполне вознагражден за то доверие, с каким к ним отнесся.

Возможно, вы это предчувствовали. Пришла пора закончить нашу переписку. Уверен, что рано или поздно мы возобновим этот диалог, благодаря которому мы узнали столько нового — как вы, так и я. Но час еще не пробил. Я должен закончить свое «произведение», а это требует огромной сосредоточенности. Я добьюсь успеха, уверен. Не сомневайтесь во мне. Мне осталось завершить то здание, которое я возводил с таким старанием. Тогда вы оцените, насколько мой проект, столь кропотливо осуществленный, столь умело разработанный, достоин занять свое место среди великих шедевров нашего едва начавшегося века.

5

— Доктор снова заходил. Он удивлен, что у меня до сих пор нет схваток.

— Да брось, — с улыбкой сказал Камиль, — мальчонка вцепился как надо. Ему и там прекрасно, я его понимаю.

Он услышал, как Ирэн улыбается.

— А что теперь будет?

— Мне сделали эхографию. Мальчонка передает тебе привет. Если у меня через час не начнутся схватки, я возвращаюсь домой, и будем ждать, пока ему не заблагорассудится.

— Как ты себя чувствуешь?

— На сердце тяжело. Я испугалась. Думаю, потому меня тут и держат.

Камиль тоже ощутил тяжесть на сердце. В нежности, с которой Ирэн это говорила, была такая просьба и такая настойчивость, что он почувствовал, как его разрывает на части.

— Я приеду.

— Не стоит, любовь моя. Твоя Элизабет была очень мила, знаешь. Поблагодари ее, ладно? Она немного посидела со мной, мы поболтали. Но я чувствовала, что она предпочла бы оказаться в другом месте. Она сказала, ты получил новое письмо. Тебе тоже, должно быть, нелегко.

— Трудновато… Ты знаешь, что я с тобой, ты же знаешь, правда?

— Я знаю, что ты есть, и не тревожусь.

— Пока что он держится. Расписание его передвижений, перемещения денежных средств — у нас все же есть много сомнительных деталей.

— И вы думаете, что он мог послать это письмо до ареста?

— Технически возможно.

В этот день судья Дешам выбрала ансамбль из брюк и пиджака невыносимого уродства, нечто серое с широкими обшлагами, смахивающее на мужской костюм, детский комбинезон и болеро. Взгляд этой женщины оставался необычайно умным, и Камиль понял, насколько волнующе притягательна она может быть для некоторых мужчин.

Она держала в руках письмо Романиста и пробегала его еще раз быстрым взглядом, от которого, казалось, ничто не могло ускользнуть.

— Вы предпочли отпустить сестру?

— На данный момент важнее всего изолировать их друг от друга, — ответил Ле-Гуэн. — Она готова все подтвердить. Слепая вера.

— Ей будет не так просто это сделать, — сказал Камиль. — Не достаточно просто заявить, что он был с ней, когда его там не было. У нас есть множество установленных фактов, с которыми нельзя не считаться.

— Судя по тому, что вы о нем говорите, похоже, он потерял голову.

— Если он полный извращенец, то от него можно ждать чего угодно. Если он на протяжении многих лет вел с сестрой двойную игру, все будет непросто: он здорово натренировался. Мне потребуется помощь доктора Кресса. И нужна будет другая комната для допросов, чтобы доктор мог за ним наблюдать.

— В любом случае вы правы. Пока он остается взаперти, контакт разорван. Он станет даже более опасным. Если нам придется его выпустить, сможете обеспечить непрерывное наблюдение, господин комиссар?

Ле-Гуэн кивнул на свернутую в трубку газету, которую держал в руке с начала совещания.

— Судя по тому, как развивается дело, не думаю, что мне будет сложно получить достаточно людей, — бросил он мрачно.

Судья воздержалась от любых комментариев.

— Он нам угрожает, — пошел напрямик Ле-Гуэн. — Может, просто к слову пришлось… Может, он и сам не знает, куда его занесет.

— Ццц, — процедила судья сквозь зубы, не отрывая глаз от письма. — Трудно себе представить, — продолжила она, — чтобы этот человек разработал подобный план, не имея намерения идти до конца. Нет, нечто главное он нам сообщил, — заключила она, твердо глядя на обоих мужчин, — он говорит, что делает, и делает, что говорит. С самого начала. И что меня пугает, — добавила она, глядя прямо на Камиля, — что план разработан давно. С самого начала он знает, к чему идет…

— …а мы нет, — закончил Камиль ее фразу.

6

Луи начал допрос Лезажа, его сменил Мальваль, потом Арман. У каждого из них была своя методика, и контраст между четырьмя подходами уже не раз давал результаты в других расследованиях. Луи, внимательный, элегантный, вел допрос с подчеркнутой деликатностью, как если бы у них впереди была целая вечность, с ангельским терпением, долго раздумывая над каждым вопросом, выслушивая каждый ответ с нервирующим вниманием, заставляющим сомневаться в том, как этот ответ можно истолковать. Мальваль, верный во всем своей технике дзюдоиста, действовал внезапными ускорениями. Он охотно шел на приятельские отношения, вызывая доверие. Он и здесь действовал как обольститель, но мог неожиданно сделать крайне жесткий вывод, подчеркивая противоречие с такой же силой, какую в другой обстановке вкладывал в решающий бросок. Арман оставался Арманом. Уткнувшись в свои записи, вроде вообще не глядя на собеседника, он задавал конкретные, казалось бы, мелочные вопросы, скрупулезно записывал все ответы, возвращался к самой незначительной детали, мог целый час досконально разбирать любое пустяковое событие, уточнять крошечную неточность или приблизительность в оценке и выпускал кость, только когда она была обглодана дочиста. Луи допрашивал извилисто, Мальваль по прямой, Арман по спирали.

Когда Камиль прибыл, Луи уже провел с Лезажем добрый час, а Мальваль закончил свой сеанс. И теперь, склонившись над заметками, они обменивались выводами. Камиль направился к ним, но был перехвачен Кобом, который замахал ему из-за своих экранов.

Обычно Коб не проявлял особой экспрессии. Именно это и удивило Камиля. Коб откинулся в кресле, всем телом навалившись на спинку, и смотрел на приближающегося Камиля с сосредоточенным видом, в котором ощущалось замешательство.

— Плохая новость? — спросил Камиль.

Коб уперся локтями в стол и положил подбородок на скрещенные ладони:

— Из самых паршивых, Камиль.

Оба долгое время неуверенно смотрели друг на друга. Потом Коб протянул руку к принтеру и, даже не глядя на взятый с лотка листок, сказал:

— Мне очень жаль, Камиль.

Камиль прочел страницу. Длинная колонка цифр, дат и часов. Потом поднял голову и надолго уставился в экран Коба.

— Мне правда очень жаль… — повторил Коб, глядя в спину уходящего Камиля.

7

Верховен прошел через комнату, на ходу, не останавливаясь, хлопнул по плечу Луи:

— Идем со мной.

Луи глянул направо и налево, не понимая, что происходит, торопливо поднялся и двинулся за Камилем к лестнице. Они не обменялись ни словом, пока не зашли на другой стороне улицы в небольшую забегаловку, где иногда, прежде чем отправиться по домам, выпивали по кружечке. Камиль выбрал столик на застекленной террасе, устроился на кожаной банкетке, оставив Луи стул спиной к улице. Молча подождали, пока гарсон примет заказ.

— Кофе, — попросил Камиль.

Луи просто сделал знак «то же самое». Потом, ожидая, пока гарсон принесет заказанное, оглядел стол и Верховена исподтишка.

— Мальваль тебе много должен, Луи?

И прежде чем Луи успел сделать хотя бы попытку что-то отрицать, Камиль с такой силой ударил кулаком по столу, что задрожали чашки с кофе, а посетители за соседними столиками обернулись. Он не добавил ни слова.

— Ну, немало, — выдавил наконец Луи. — Нет, ничего непомерного…

— Сколько?

— Я не знаю точно…

Камиль снова занес над столом яростный кулак.

— Около пяти тысяч…

Камиль, который так и не научился хорошо считать в евро, быстро произвел в уме математическую операцию: