Таймыр - край мой северный - Н. Урванцев

Погода стала портиться, небо заволокло тучами, поднялся сырой юго-западный ветер, повалил густыми хлопьями снег. И вдруг впереди, из этой снежной завесы, навстречу нам вынырнули два знакомых темных птичьих силуэта. Круглое плотное тело, мощные крылья, длинные шеи. Да это же гуси! Мы не верили своим глазам. Гуси! Здесь, на Северной Земле, среди мертвых скал и льдов! Но факт оставался фактом. Это были черные казарки, самые северные обитатели подсемейства гусиных. Значит, скоро надо ждать потепления и интенсивного таяния снегов.

Берег по-прежнему шел на юг и юго-запад с тенденцией отклонения к западу. На востоке, километрах в 20 — 30, были видны черные склоны противоположного берега, такие же обрывистые и крутые, как и здесь. Берега нигде не сходились, хотя на юго-запад мы прошли уже километров 50. Несомненно, это был пролив Шокальского, а не залив, как обозначили его гидрографы в 1913 году. А противоположный берег представлял собой западный край другого, нового, четвертого по счету острова. Нам его предстояло обследовать уже в будущем году.

Гуси не обманули. Резко потеплело. Днем, несмотря на пасмурную погоду, температура шесть градусов. Снег стал раскисать, но ночью прояснилось, подморозило, и нам удалось проехать еще 33 километра. Теперь берег стал поворачивать на северо-запад и север. Очевидно, мы вышли уже на западную сторону острова Октябрьской Революции. До дома еще далековато, вероятно, около 200 километров. Пользуясь ясной погодой, я определил здесь астрономический пункт, и мы, надеясь на некоторое подмораживание, тронулись дальше. Однако надежды наши оказались напрасными. Подморозило только сверху, а внизу снег уже пропитался водой. Верхняя корка не выдерживала веса саней, и они проваливались в снежную кашу, по которой мы брели чуть не по пояс, поддерживая сани и помогая собакам. Пробовали разгружать сани и перевозить груз по частям, но это мало помогало. Видимо, придется переждать, когда вода сбежит с морского льда в трещины, и только потом двигаться дальше. Все это особых опасений не вызывало. Прожить охотой здесь можно было до новой зимы. Надо только выбрать сухой высокий берег, чтобы основательно расположиться.

С трудом преодолев бухту, которую назвали Снежной, мы добрались до мыса на ее противоположном берегу и стали лагерем. Здесь сухо, снег почти всюду стаял. Журчали ручьи, цвели камнеломки, незабудки, позеленели кустики миниатюрной полярной ивы. Местами были видны желтые бутончики распускающегося полярного мака. Гуси летали парами, очевидно собираясь гнездиться. Ушаков добыл одного. Кроме гусей видели летевших на север гагар, а в тундре, у палатки, — куличков. Чаек всяких, конечно, много. Погода теплая, днем до трех-четырех градусов, и только ночью слегка подмораживало.

Лед был кругом усеян черными точками. Это нерпы вылезли погреться на солнышке. Во льду они проделали круглые отверстия — продухи (лунки), через которые выходили на поверхность подышать и отдохнуть. Как они делали эти лунки — непонятно, однако среди сплошных льдов нерпы держались постоянно. Журавлев как-то говорил нам, что у каждой нерпы несколько лунок и, если ее спугнуть, она уйдет в воду и выйдет уже через другую лунку, а в старую не вернется. У лунки нерпа лежит, как правило, головой к воде, чтобы в случае опасности мгновенно, не поворачиваясь, нырнуть. Нерпы на льду у лунки очень чутки. В зимнее время, когда море замерзнет сплошь, часть нерп все же останется, пользуясь лунками для дыхания. Пурга заносит снегом продухи сверху целиком, образуя под ним нечто вроде пещерки, где и переводит дыхание нерпа. Снаружи такое нерпичье жилье и не заметишь, но медведь чует его и караулит здесь нерпу часами. Журавлев уверял, что лунки нерпы проскребают во льду когтями передних лап. Они принимают подо льдом вертикальное положение, задними ластами придают телу вращательное движение, и тогда поднятые вверх передние ласты как бы выбуривают круглое отверстие. Так ли это, оставляю на совести Журавлева. Но он был человеком весьма наблюдательным, промышлял морского зверя уже не один десяток лет. Ему в этих вопросах вполне можно верить. И действительно, все нерпичьи лунки в сплошном льду всегда имели круглую форму диаметром в нерпичье туловище.

В бинокль сверху все хорошо видно. Нерпа поднимала голову, внимательно осматривалась кругом, потом ее голова падала, и нерпа засыпала, но не более как на одну минуту, а если беспокоилась, то и меньше. Потом опять просыпалась, поднимала голову, осматривалась и, если не было опасности, снова ненадолго засыпала. Подобраться к ней на выстрел при этих условиях совершенно невозможно. Видит она отлично, уже метров за 300 начинает настораживаться, чуть что, уходит в лунку и назад не возвращается. Такой образ жизни выработался у нерп в результате защиты от белых медведей, для которых нерпы и вообще тюлени являются основным видом питания. Промысловики добывают нерп, маскируясь белым щитком, поставленным на полозья, и двигаются только тогда, когда нерпа засыпает. В теплые дни, когда хорошо грело солнышко, нерпы любили лежать на спине, обмахивая себя передними ластами. Зачем они это делали, сказать трудно. Может быть, просто развлекались.

В бинокль удавалось наблюдать неоднократно, как охотились на нерп медведи. Заметив подходящую добычу, зверь, прячась за торосы, начинал к ней подкрадываться. Но нерпы были всегда осторожны, рядом с торосами не ложились. Потом медведь начинал подползать. Он проделывал это искусно. Как только нерпа просыпалась и начинала осматриваться, медведь мгновенно замирал и был похож на полуобтаявшую торосину, при этом лапой он прикрывал свой предательский черный нос. Когда же до лунки оставалось метра три, следовал молниеносный бросок и удар лапой, от которого не было спасения. Впрочем, не всегда охота бывала удачной: медведь или не успевал затаиться, или прыжок выходил не очень ловким, и нерпа успевала нырнуть в лунку. Однажды мимо нас проходила медведица с двумя медвежатами. Она тщательно обходила все лунки и внимательно их обнюхивала. Медвежата семенили сзади, играли между собой. Но вот одна лунка медведицу насторожила. Тогда она увела своих детей за торос, а сама улеглась у лунки, расставив лапы так, чтобы мгновенно выхватить из воды нерпу, как только та вынырнет. Продолжалось это долго. Медвежата сначала сидели смирно, а потом завозились и зашумели. Охота была испорчена. Надавав им шлепков, медведица побрела дальше, за ней поплелись притихшие медвежата.

О всех перипетиях охоты медведей на нерп мы с Ушаковым узнали на следующий год в маршруте вокруг южного острова Большевик. Мимо мыса Евгенова в проливе Вилькицкого проходил путь весенней миграции медведей с полуострова Таймыр на Северную Землю. Во время нашей стоянки на этом мысе в мае 1932 года за два дня мимо нас прошло не менее двух десятков медведей. К счастью, к нам в лагерь они не заглядывали, поскольку собаки, привязанные за бугром, с моря были не видны. Но все же один из проходивших медведей оказался любопытным. Наши движущиеся фигуры, вероятно, привлекли его внимание. При исключительно тонком обонянии у медведя плохое зрение, и всякий темный, а тем более движущийся предмет медведь принимает за цель своей охоты. Видя приближающегося с моря зверя, мы взяли винтовки и, присев за нартами, стали наблюдать. Издалека медведь, как полагается, шел, крадучись и прячась за торосы, потом начал ползти, приостанавливаясь и замирая время от времени. В этот момент отличить его от снежной кучи или тороса было невозможно. Подполз близко, метров на пять. Вдруг видим: выглядывает из-за бугорка, нос прикрыт лапой, только глаза блестят. Поджался, приготовился к прыжку. Ушаков мне шепчет: "Давай стрелять, а то махнет". Выстрелы прозвучали одновременно с прыжком, и убитый зверь покатился к нашим ногам.