Киммерийская крепость - Вадим Давыдов

– Я своё отбоялся, – пригладил седины Кошёлкин. – Бери, если надо. Я обойдусь.

– Нет. Это я обойдусь. Довольно легко обойдусь, дядь Лёш. Не сомневайся.

– Ты героя-то из себя не строй, – сыщик насупился. – Ферзь – это тебе не босота какая, это серьёзно.

– А ты сам-то, дядь Лёш, – среагировать успеешь?

Кошёлкин опять его обрадовал, – да так, что Гурьев не счёл нужным сдержать улыбки, глядя в чёрный бездонный зрачок ствола: скорость, с которой сыщик управился с пистолетом, сделала бы честь любому из оперативников угрозыска раза в три помоложе Кошёлкина. Гурьев отвёл ладонью ствол оружия:

– Ух, дядь Лёш. Здорово.

– Так-то, – торжествующе проворчал Кошёлкин, пряча «Браунинг». – А ты думал, я всё пропил уже? Может, возьмёшь всё-таки? Молодой ты, жить тебе ещё да жить, а Ферзь – это тебе не шпана подзаборная.

– Ну, ладно, ладно, дядь Лёш, – примирительно сказал Гурьев. – Раз уж ты так настаиваешь.

Кошёлкин не выдержал – отпрянул, и отвёл взгляд от ствола, что уставился ему в лицо из руки Гурьева. И по тому, как поплыли у сыщика глаза, как задёргались мелко-мелко нижние веки, понял Гурьев, что скорость его старик совершенно правильно оценил. Не знанием – чутьём. Гурьев кивнул, подтверждая. И протянул оружие Кошёлкину, – теперь рукояткой вперёд:

– Извини, дядь Лёш.

Кошёлкин взял пистолет осторожно, словно это была граната с выдернутой чекой. Осмотрел внимательно, со всех сторон, пожевал губами задумчиво. Очень задумчиво. Очень.

Возвращая Гурьеву оружие, сыщик вздохнул:

– Значит, всё ж таки правильно я угадал. Не должно тебя быть. А уж ствола такого – так и вовсе.

– Ты, в общем, правильно угадал, дядь Лёш, – кивнул Гурьев, убирая пистолет в кобуру скрытого ношения за поясом. – Ну, почти правильно.

– Где ж это такие чудеса творят?

– У нас, дядь Лёш. В России.

– Вот так, значит.

– Вот так, – не стал отпираться Гурьев. – А что значков да буковок на нём нет, – так просто не время ещё. А придёт время – поставим и буковки. Я тебе его не сватаю, потому как на освоение и пристрелку время требуется, а его у нас нет.

– Грамотный, – усмехнулся одобрительно Кошёлкин. – Молодец. И что дальше?

– Дальше? – Гурьев сделал вид, что задумался. – Дальше вот что. Знаешь, мы как сделаем? Я буду с нашими прекрасными дамами, как обычно, а ты, как завечереет, прямиком тоже к Нине Петровне. Почаёвничаете, поговорите за жизнь.

– Сводник, на мою голову, – пробурчал Кошёлкин, но только для порядка, потому что предложение Гурьева явно пришлось ему по сердцу, – если не сказать больше. – Не журись, хлопец. Я покамест ещё ничего не забыл.

– Не сомневаюсь. А сейчас какие планы?

– Сейчас я с парой-тройкой своих старых приятелей покалякаю. До вечера время есть. В семь буду у Нины… Петровны. Сегодня тебе всех сведений не обещаю, пару, тройку дней мне надо. Соберу тебе, как в прежние времена говорили, досье. Годится?

– Годится, дядь Лёш. Даже очень.

– Ну, с Богом. Ты в Бога-то веришь, или как?

– Или как, дядь Лёш.

И Гурьев широко, радостно улыбнулся.

Сталиноморск. 4 сентября 1940

Навестив крепость, Гурьев отправился в школу пешком, решив раньше времени не эпатировать коллег и Завадскую. Дела – всякие, а школа – школой. Никогда не делал ничего абы как – и это тоже. Учитель – так учитель. Это служба – так уж служба.

Из всех его умений и знаний лишь один-единственный дар всегда оставался главным – умение притворяться. Умение стать тем, кем нужно стать – на время или навсегда. Например, учителем литературы.

Как только он заговаривал, в классе мгновенно устанавливалась звенящая тишина: дети уже знали, что начнётся сейчас, предвкушали это. Не испуганное молчание, в котором внимают грозному ментору, – нет. Это была тишина театрального зала – перед выходом на сцену обожаемого кумира. Он никогда не произносил «учительских» слов. И даже слово «урок» не звучало ни разу:

– Тема нашего сегодняшнего разговора – последние дни жизни величайшего из поэтов России, Александра Сергеевича Пушкина.

И снова он преобразился. Всё стало иным, – даже воздух. Сейчас перед ними, – прямо вот тут, на возвышении перед классной доской, – вдруг оказался Пушкин. Живой, настоящий Пушкин – здесь и сейчас. И зазвучали стихи – ещё не читанные ни разу, незнакомые стихи, стихи о жене, о любви, эпиграммы Пушкина и эпиграммы друзей, на разные голоса заговорили живые люди, современники эпохи, со страниц своих, наизусть воспроизводимых, писем и воспоминаний. И снова – Пушкин. Великий поэт, с удивительной лёгкостью и неподражаемым, неповторимым мастерством обращавшийся с русским языком, с русским словом, заставив его раскрыться перед современниками и потомками. Великий волшебник, стихи которого невозможно произнести иначе – только стихами, ни выбросить, ни переставить – ни единого слова. Пушкин – автор потрясающе экономной, золотого сечения, прозы, чью простоту, ёмкость и лаконичность никому так и не удалось повторить. Пушкин – светский лев и повеса-донжуан, разбивающий направо и налево сердца. Пушкин – на потеху и зависть всего современного света, влюблённый, словно мальчишка, в собственную жену, осыпающий её сонетами и стихами. Пушкин – лицедей, коварный шут, в комическом камер-юнкерском мундире, под маской бретёра и циника прячущий беззащитную ранимость человека чести. Пушкин – падающий на сбившийся февральский снег у излучины речки Чёрной.

Едва он успел после уроков отметиться в учительской, как был зван к заведующей. Войдя в её кабинет, он сдержанно кивнул – они уже виделись сегодня – и выжидательно уставился на Анну Ивановну.

– Проходите, голубчик, – Завадская указала на диван. – Присаживайтесь, разговор у меня к вам имеется.

– Уже? – Гурьев сделал вид, что удивлён.

– Уже, уже. Яков Кириллович, Вы что с детьми делаете?!

– А что?

– Да просто кошмар какой-то. Вся школа на литературе помешалась.

– Это пройдёт. К концу первой четверти примерно.

– Не знаю. С трудом верится, если уж откровенно.

Гурьев молча улыбался, спокойно ожидая продолжения. Завадская повела плечами, кутаясь в свой неизменный платок.

– У меня сегодня делегация была, – продолжила Завадская, – из десятого «Б». Весь актив в полном составе.

– Во главе?

– Я знаю, о чём Вы подумали. Чердынцевой не было. Хотя, безусловно, её влияние чувствуется.

– Почему?

– Потому что староста и комсорг – мальчишки, – Завадская внимательно посмотрела на Гурьева. – Они просили назначить вас к ним классным воспитателем.