Киммерийская крепость - Вадим Давыдов

– Все свободны, кроме Чердынцевой.

Класс, радостно заулыбавшись, загрохотал было крышками парт, но замер, услышав голос нового классного воспитателя – спокойный голос, модуляции которого, кажется, искажали пространство:

– Тихо и по одному. Сомов, Остапчик. Ваше задание в силе. Ждите в коридоре.

Когда ребята, всё больше на цыпочках, покинули кабинет, Гурьев подошёл к Даше, сел за парту с ней рядом:

– Что надумала, дивушко?

– Ничего, Гур. Не знаю.

– Дело ясное, что дело тёмное. Не знаешь, когда точно отец возвращается?

– Нет. Это же военная тайна!

– Ну, разумеется, – покивал Гурьев. – Конечно, тайна. Это правильно, это ты молодец. Ладно. Двигай к Нине Петровне, ребята ждут. Что-нибудь нужно, кстати? Продукты, может быть?

– Мы с Денис Андреичем в военторге вчера по папиному аттестату отоварились. Нине Петровне всё кстати. А я… Мне много не нужно.

Это точно, подумал Гурьев. Много не нужно. Двое за руки, двое за ноги. А пятый с инструментом. Порвут, как козу. Никакая наука не поможет. Сказать ей об этой записке, будь она неладна? Если всё это именно из-за докладной Чердынцева, и черновик уже ушёл за кордон – а она не знает об этом? Или она ничего вообще не знает? А если я ошибаюсь? Если всё это – чулки и помадки? Если я начну сейчас её расспрашивать, начнётся настоящий кошмар – «не думай о белой обезьяне». И она перестанет мне верить. И я не смогу ей сказать потом нечто куда более важное, чем эта проклятая записка. Нет. Нельзя. Её доверие, она сама – важнее, неизмеримо важнее любой толпы кораблей и самолётов. Поэтому – нет. Не скажу. Не спрошу. Точка. Иерархия приоритетов. Он представил себе – нет, не представил, разве можно представить такое?! – подумал о том, что станет с этим лицом, с этой кожей, с этими глазами, когда в них плеснут серной кислотой. Подумал, как легко – при помощи маленького кусочка свинца – превратить это живое, ненаглядное чудо в кусок холодной протоплазмы. Что случится, когда она попадёт в крючки к «специалистам» – профессионалам, внутри которых сидит настоящая нежить. С другой иерархией приоритетов. Как станет ошмётками человека, готовыми на всё, абсолютно на всё – лишь бы прекратилась боль. И когда эти творят такое – ах, какая у них эрекция. Гурьев прищурился на миг и отвернул голову, чтобы Даша не увидела его глаз. Не нужно было ей сейчас этого – глаза его видеть.

– Гур? Что с тобой?

– Ничего, ничего. Всё нормально. Идём, у меня ещё дела.

– Какие?

– Дарья. Давай ты не будешь пытаться мной управлять.

– Нет, – Даша провела рукой по роскошной своей косе, перекинула её на грудь. – Я не пытаюсь. Но я же сказала – я собираюсь тебе помогать. А чтобы правильно тебе помогать, я про тебя должна всё знать. Всё-всё! А то – я чувствую, но сказать никак не получается.

Что ты за диво такое дивное, ужаснулся Гурьев. Как же это так, а?!

– У меня действительно дел по горло.

– Это не ответ, – нахмурилась Даша.

– Ох, не строй меня, дивушко, – покачал головой Гурьев. – Это, знаешь ли, чревато.

– Я тебя… не строю, Гур, – тихо сказала девушка. – И не вешаюсь тебе на шею. Ты сам сказал: мы друзья. У друзей не должно быть секретов друг от друга. Я же не виновата, что мне нечего тебе рассказать. И потом, если я у тебя на глазах буду, тебе станет спокойнее. Разве не так?

Ох, дивушко моё, подумал Гурьев. Дивушко, дивушко. У тебя есть, что мне рассказать. Но я не спрошу тебя об этом. Господи. Рэйчел.

– Хитрая, – усмехнулся он. – У меня есть дела в городе. И в крепости. А потом я буду с твоими телохранителями совершенствовать боевое искусство. Годится такой план?

– А потом? Вечером? Возьми меня с собой, куда ты пойдёшь. Пожалуйста. Я тебе не помешаю, честное слово.

– Скучно тебе с Ниной Петровной?

– Не в этом же дело!

Это точно, подумал Гурьев. Не в этом.

– Лучше скажи мне вот что. Ты бы сильно расстроилась, если б отец женился?

– Ты что, – Даша улыбнулась, потрогала пальцами косу. – Я была бы ужасно рада. Но он же – он такой… Сумасшедший. Однолюб. Вы так похожи, просто с ума можно сойти! Ну, он, конечно, не так много всего знает, и разговаривать с ним тяжело. Но я его даже молчащего очень хорошо понимаю. Ты – как будто он, только с тобой можно обо всём на свете говорить. Гур! Возьми меня с собой. Мне правда скучно. Я уже книжки все перечитала, а выходить ты не разрешаешь. Я тебя слушаюсь, как первоклашка, но… Действительно, как в бронепоезде! Гур, ну, пожалуйста!

Привыкай, дивушко, с тоской подумал Гурьев, продолжая беспечно и весело улыбаться, – молча. Это карма. Карма, понимаешь, дивушко?!

– Какой ты, – с досадой сказала Даша. – Скала.

– Точно, – согласился Гурьев. – Всё. Идём.

Он вышел вместе с ней из класса, кивнул ребятам и строго-настрого приказал быть к пяти в спортзале:

– Приёмы против ножа будем отрабатывать.

– А как это называется, Яков Кириллыч?

– Самбо, да?

– Вроде того, – он кивнул. – Только усовершенствованное.

Степан торжествующе ткнул Федю в бок – а я что говорил?! Гурьев улыбнулся.

Синагогу Гурьев нашёл довольно быстро. Она оказалась большим частным домом, обнесённым высоким глухим забором мышиного цвета. Гурьев открыл калитку, миновал небольшой ухоженный дворик, распахнул дверь и, поправив предусмотрительно надетую по такому случаю шляпу, шагнул внутрь.

Молельный зал не поразил его роскошью, однако Гурьев и не ожидал иного. Десятка полтора пожилых мужчин, сидевших над фолиантами – шиур[43], разделявший минху[44] и маарив[45], ещё продолжался – повернули лица в сторону неожиданного посетителя. Гурьев подошёл к стеллажу, снял с полки молитвенник в тяжёлом переплёте, сел в последний ряд перед женским отделением и раскрыл книгу. Люди поняли – вошедший не заблудился, и спокойно вернулись к своим занятиям.

Через несколько минут, когда ночь окончательно сгустилась за окнами, раввин закрыл том Гемары[46], поднялся и, достав гартл[47], повязал его поверх своего длинного капота[48]. Габай[49] тоже закрыл свою книгу и громко хлопнул ладонью по парте:

– Маарив! – он повернулся к старику, сидевшему прямо за ним: – Шлойме, кум давнэн[50]!

Тот, кого назвали Шлойме, занял своё – видимо, привычное – место хазана[51] рядом с арон-койдешем[52], накинул на плечи талес[53] и начал читать псалом, предваряющий вечернюю службу. Люди зашевелились. Поднялся и Гурьев.