Семья. О генеалогии, отцовстве и любви - Дани Шапиро
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Судья по делам о наследстве, завещании и опеке штата Коннектикут был наконец готов к встрече с нами. Мы сели за стол совещаний, и мой уполномоченный раздал заготовленные документы. Судья, одетый в костюм, попросил меня поднять руку и произнести присягу. Потом он спросил, почему я сделала запрос в суд о смене имени.
— Потому что я его терпеть не могу, — сказала я. — Потому что никто не может его ни произнести, ни правильно написать. Потому что я никогда на него не откликаюсь.
Это, конечно, была не совсем правда. У меня было горькое доказательство, что один раз я на него откликнулась.
Я подписала бумаги в присутствии судьи, начальника канцелярии округа, моего уполномоченного и Майкла. Затем документ скрепили официальной печатью. Отмена. Девочка с непроизносимым именем, все глядящая и глядящая на свое лицо в зеркале, пытающаяся понять, что она там видела, стала наконец взрослой женщиной, знавшей, кто она была и откуда произошла. Имя Данил было дано мне вместе со множеством тайн, сопутствовавших моему рождению. Но мне необязательно было с ним жить. От него вполне можно было отказаться.
— Отныне ваше официальное имя Дани Шапиро, — сказал судья.
— Вот так запросто? — переспросила я.
Почему-то я думала: чтобы выпутаться из того, что определяло меня всю жизнь, понадобится больше времени. Я не понимала, что в одно мгновение имя отпадет, отлетит, как ласточка с моего плеча. Двумя неделями ранее я вернула себе свое тело. Теперь я возвращала себе свое имя. Потом я поменяю все свои удостоверяющие личность документы, за исключением одного. Свидетельство о рождении останется прежним. Данил, дочь Пола. На иврите Даниэла бат Пинхас. Этот фрагмент истории, скорее подлинный, чем нет, переделать нельзя.
49
Когда мы с Беном и Пилар обедали в октябре в Нью-Джерси, казалось, до мая еще далеко. Но весна наступила быстро, а с ней пришел срок промотура книги. Прошел почти год с тех пор, как я получила свои результаты ДНК. Почти год жизни в новой реальности и попыток приспособиться к ней, подобно акклиматизации организма к новой температуре. Не врет старинная поговорка о том, что время лечит. Время, безусловно, помогло мне свыкнуться с мыслью, что это и есть моя жизнь. Я сменила имя и сделала тату. Внешние признаки внутренних перемен. Фраза «зачат с помощью донора» перестала меня травмировать. Я вновь могла смотреть на свои детские фото с родителями с любопытством и в какой-то степени с печалью, которая, как я понимала, останется со мной навсегда, однако трепетное, безмолвное, детское непризнавание того, что было перед глазами, ушло.
Хотя иногда, когда я ехала по проселочной дороге, или в центре города по дороге на встречу пересекала оживленный перекресток, или даже когда сидела молча, медитируя, меня вдруг охватывало теперь уже знакомое физическое ощущение, что я погружаюсь в пустоту. Эта пустота — пространство между папой и Беном. Ни одному из моих двух отцов не было дано быть целиком и полностью моим. Ни одна вещь на свете не появилась сама собой из ничего, а любая от чего-то произошла и обращена к истокам. Мои истоки были безосновательно далеки — так было и всегда будет. Я буду хранить это знание в душе, где когда-то хранила тайны, становясь лишь сильнее.
Следующие шесть недель мне предстояло провести в пути. Требовалось раздвоиться, все произошедшее в предыдущем году нужно было отложить в долгий ящик. Мне предстояло популяризировать свою последнюю книгу, посвященную браку и памяти. Я благодарила судьбу, что узнала тайну своего происхождения лишь после того, как закончила книгу «Песочные часы»[81]. Если бы я узнала правду раньше, это было бы чем-то вроде шарового тарана, нацеленного аккурат на мою неокрепшую книжку. Рукопись закончила бы свою жизнь в ящике стола.
Портленд. В моем ежедневнике этот город выделялся среди других пунктов промотура. Он был частью маршрута по Западному побережью, куда также входили Лос-Анджелес, Сан-Франциско и Сиэтл. За месяц до поездки я связалась с Уолденами, и теперь у меня в Портленде был спланирован целый день. Перед чтениями в «Книжном магазине Пауэлла» — обед с Беном и Пилар, после чтений — ужин с Эмили и ее мужем Скоттом. На чтения должен был прийти даже старший сын Эмили, Ник. Собиралась почти вся уолденская мишпаха[82]. Майкл планировал прилететь на запад и встретиться со мной прямо в Портленде. Ему было необязательно это делать, я бы справилась сама. «Я знаю, что ты справишься, — ответил он. — Но тебе нужен свидетель».
В прошлом году во время той поездки в Сан-Франциско я совершала обычные бытовые действия — резервировала столики в ресторанах, вызывала «Убер», обсуждала обложки книг, пытаясь переварить слона. В этот раз во время промотура у меня опять возникало странное ощущение, будто я нахожусь на одной стороне разделенного пополам экрана, не подпуская к себе все остальное. Это давалось мне тяжело: определение приоритетов, попытки отстраниться от того, что занимало меня больше всего. Все это требовало немалых душевных усилий и утомляло. Я размышляла над тем, как с этим справились родители, скинув груз знания о моем происхождении. Например, как маме на приеме у педиатра удавалось отвечать на вопросы о моей истории болезни, не испытывая постоянных мучений? Почему они умилялись кодаковскому рождественскому плакату, выставляя дочь напоказ как символ рождественского веселья? Каким глубоким было их отрицание — и какой ценой оно давалось, — чтобы стереть правду в порошок, лишив ее какой-либо формы и очертаний?
Колеся по стране, я старалась в эти вопросы не погружаться. Хотя в минуты покоя — в одиночестве, в самолете или в гостиничном номере — все это всплывало, как зачастую всплывают потаенные мысли. Неделями почти каждый день находясь высоко в воздухе, я смотрела вниз на плоские равнины, горные хребты, простиравшийся внизу мир, и оттуда было рукой подать до мыслей о времени и пространстве. Страна, откуда я родом, — так теперь я думала о Бене. И уже год, как жила в бурной безбрежности океана.
Я часто задумывалась, как сложилась бы жизнь, если бы родители приняли другое
