Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он был вынужден сбавить высоту. Изгнанный сверху, он спускается, погружается в белую муть. Раздевшись, сбросив шлем и кожаную одежду, оставшись почти в белье, на скорости пытаясь нагнать иллюзию свежести, брызгая маслом, он начал спускаться все ниже. И снова пустыня и тишь. Он один издает шум, это его удивляет и злит. Он ищет ответ, ищет внизу хоть какие-то очертания, схожие с собственными. Нигде он не различает жизни, кроме своей, ему кажется, что и его самого больше не существует. Он в гневе осматривает все внизу. Вот она, неисправность. Он спускается еще ниже в поисках чего-то, схожего с ним. Еще ниже, ничего не видно, все словно в дымке, в пыли, и вот уже бесконечные просторы озера. Оно демонстрирует ему водную пустошь, гладкую, неподвижную, словно лист металла, совершенно спокойную и замершую, оголенную, без каких-либо отражений, изображений, ответов. Сомкнутую, немую, безразличную, которая ничего не знает, ничего не видит, не слышит.
Он бросает штурвал. Он — словно орел, подстреленный на лету. Самолет падает всем своим весом, обрушивается, будто в колодец, показавшийся в толще воды.
Вода на мгновение взмывает вокруг него ввысь и сразу же опадает.
30
Покидая большую долину, никто и не думал взглянуть на долину другую, она была гораздо меньших размеров и располагалась по соседству, в стороне за ущельем; все шли прямо вдоль одинокого отрога, представлявшего собой словно настил, помост для выхода из большой долины. Тем не менее, в той стороне, скрытая от всех взоров, стояла маленькая деревушка. Вела туда лишь кривая тропинка. По ней поднимались, неся флягу, на спине — холщовую сумку, по дороге снимая куртку, расстегивая воротник, засучив рукава рубахи. В начале дороги был жуткий каменистый склон на солнцепеке. Внизу склона построили (недавно) большой битумный завод. Надо было идти мимо заставлявшей вертеться турбины огромной и черной трубы диаметром метра два и высотой человек с десять, — вы поднимались, она опускалась, — издалека она смотрелась как огромная черная линия, и вначале было не понятно, что это, ничего подобного в природе не существует.
Идти надо было все время вверх, глядя прямо перед собой. Постоянно осыпавшиеся мелкий песок и галечник, выскальзывавшие из-под ног плоские камни приводили в отчаяние. Со всех сторон в вас ударялись мухи и шмели, неспособные менять направление и шлепавшие вам в висок, словно вас обстреливали из бузинных дудочек дети. Ящерицы лежали, замерев, неподвижно, срывались с места и неслись прочь, как человеческие мысли. Надо было идти все время вверх. Сразу же появлялась жажда, но следовало сдерживаться. Так что вы лишь плотнее сжимали губы, лишь время от времени проводя по ним языком; пытались выровнять дыхание, представляя, что то же самое приказываете стучащему в ушах сердцу. Тогда-то вы и замечали, что слышите только их, что они ограждают вас от мира, от его могучего, веющего снизу дыхания. Вы чувствовали это, когда останавливались, мгновение спустя уже слышались голоса: великие голоса вод, реки, ветра, ехал куда-то состав, кто-то кого-то звал, стучал молоток по ограде…
Когда вы поднимались, пройдя метров триста, труба оставалась справа, там надо было пересечь дорогу, шедшую в сторону ущелья и скрывавшуюся возле в туннеле.
Вы закуривали трубку. Ненадолго садились. Попыхивая, смотрели, как внизу открывается вид на целую страну. Видели, сколько солнца над прекрасной долиной, целая толща света, сквозь которую сторона эта представала будто покрытой слоем лака картиной…
Вы снова пускались в путь. Вновь подымались, идя по-прежнему прямо. Склон этот не знает отдохновения и не дает отдохнуть вам. Он говорит: «Надо преодолеть меня таким, какой я есть…» И вновь куртка поверх сумки, колышек поперек сумки, руки скрещены, чтобы сумка казалась не такой тяжелой, а давление ремешков на плечи стало терпимым, и — прямо вперед, ввысь. Начинались луга. Поднимаешься, словно воздушный шар, правда шар поднимается не так быстро. Времени, чтобы все рассмотреть, хватало. Виднелись небольшие луга. Луга бедные, земля скудная, скверная. Здешние люди довольствовались малым. Они жили в тысяче ста метрах выше, сюда же спускались косить, собирая (как они говорят) с миру по нитке, — ничего не жали, но все собирали, — находя немного того-то в одном месте, того-то — в другом, и — все время в пути, в пути по нескончаемому склону, это и было их самым большим трудом — быть всегда в пути. Поднимаясь, на маленьких лугах можно было прочесть следы жизни тяжкой, тяжкой и бедной. На пути попадалась маленькая девочка в длинной юбке и с козой на веревке; прежде, чем подойти, она долго стояла, пораженная, подзывала козу, тянула изо всех сил за веревку, животное — упертое, как все козы, — не желало сходить с дорожки, но девочка упорно добивалась своего из страха или почтения, — тут все было диким. Или же это была женщина с заплечной корзиной, или мужчина, им нужно многое носить с собой: еду, инструменты, бочонки с вином, сменную одежду, не считая порядочного груза сена, которое они волокли на себе, когда поднимались, или навоза, когда шли вниз. Путь продолжался вдоль лугов, затем все больше становилось кустарника, напирая друг на друга, кусты вырастали со всех сторон. Начиналась следующая, третья часть пути, дубовые и буковые леса, леса, росшие на подходах, поскольку вы были еще в самом начале.
Надо было пройти сквозь леса. За ними вновь начинались луга. Четвертая часть пути пролегала через луга, где перед верхней деревней располагалась нижняя маленькая деревушка. На склоне было что-то наподобие зеленого острова, напоминавшего издалека круглое пятно или залысину, место на голове у лошади, которым она, порой падая, ударяется, и где шкура кажется более светлой. В центре стояла деревушка, уменьшенная копия настоящей деревни. Крошечные домики, уменьшенные копии домиков, в которых тем не менее имелась кухня и спальня, приходили сюда на одну-две недели во время сенокоса и чтобы пасти скот. Обычно такие деревушки располагаются над настоящими, здесь же
