Атланты и кариатиды (Сборник) - Иван Шамякин

— А что он сделал?

— Мало? Самоотвод... Протест в Совмин против строительства комбината.

— Он думает о будущем города.

— Хе. В том-то и беда, что он думает, будто один он думает.

Диалог шел на расстоянии: он — в комнате, она на кухне, готовила салат. Вошла в комнату с салатницей в руках, увидела, как Макоед сияет, как потирает руки, и... остановилась, не дойдя до стола.

Это злорадство, над которым она раньше подсмеивалась, дразня и подзадоривая Макоеда, теперь стало нестерпимым, оскорбляло ее.

Она гадливо сморщилась, как будто наступила на жабу.

— Да ты ногтя его не стоишь, слизняк лысый!

Макоед давно научился различать, когда Нина дразнит, издевается над ним, и, хотя это обижало, сохранял относительное спокойствие, иногда, в хорошем настроении, даже подыгрывал ей. Но на этот раз было непохоже просто на насмешку. И слов таких она никогда еще не говорила. Такой обиды нельзя простить! Надо хоть раз показать ей свой характер:

Бронислав Адамович вскочил со стула.

— А ну, повтори... повтори, что ты сказала!

— Повторю! Сто раз повторю! — уже закричала в полный голос Нина Ивановна и бросила салатницу на пол.

Зазвенели, разлетаясь, фаянсовые черепки, жирное бело-коричневое месиво заляпало половину дорогого ковра.

Бронислав Адамович, ошеломленный таким поведением жены, испуганно отступил от стола. Много она ему крови испортила, но до такого не доходило ни разу. С ума сошла баба. Что она несет? Что она несет! Ужас!

— Не смей говорить гадости про Карнача! Я люблю этого человека!

Он застонал.

— Нина...

— Хочешь знать больше? Я его любовница.

И ушла в спальню, гордая своей отвагой. Там открыла шкаф, выкинула из него на кровать несколько платьев на плечиках. Первый порыв был — собрать чемодан и уйти отсюда навсегда. Теперь, когда сделала такое признание, разве можно оставаться? Но уже следующие плечики — с шубой — застыли в руках и словно сами потянулись назад в шкаф.

Только в кино так просто уходят жены от мужей, осознав их никчемность и свою ошибку. В жизни все гораздо сложнее. Куда она пойдет из этого теплого гнезда? К кому? Кто ее ждет? И вещей у нее не на один чемодан (только пальто и шуб штук семь) — на добрую машину. Волна отхлынула. Обнажилось дно — весь этот быт, комфорт, они держат, привязывают. Смешно в наше время бросать квартиру, на которую имеешь не меньше прав, чем он. В последние годы, после защиты диссертации, она получала в иные месяцы, когда у Макоеда не шли статьи, больше его и все деньги тратила на себя и убранство квартиры. Богатую компенсацию получил бы Макоед за потерю жены!

Нет, в Волчий Лог она пойдет, но тогда, когда ее попросят, на руках понесут. А теперь пока что надо бить отбой.

Прислушалась, что делает Макоед. Ни звука. Точно умер. Это ее даже немного испугало. Но так бесшумно не умирают. Ошарашен, что ли? Вспомнила, какие глаза у него стали — что у коровы, которую ведут на убой.

Нина Ивановна усмехнулась. Интересно, однако, что он делает, в какой позе сидит. Не выдержала, как девчонка заглянула в замочную скважину. Броника было не видно. Пожалела, что вместо легких застекленных дверей они поставили эти, дубовые. На черта им двоим такая изоляция. Скрывают они друг от друга мысли, а не слова. Слова могут быть любые, даже такие, какие она только что сказала. У других после таких слов была бы трагедия. У них будет фарс. Еще один. Она не сомневалась: ей удастся убедить Броника, что все это неправда, что она просто шутила, хотела подразнить его.

Наконец услышала, как заскрипел стул, как тяжело вздохнул оскорбленный муж.

Жив курилка.

А когда забулькал коньяк (в фужер наливает) и Макоед, забыв о своем горе, привычно крякнул, Нине Ивановне захотелось расхохотаться.

Потом слушала, как он, пыхтя и покряхтывая, подбирал черепки и салат, вытирал ковер. Конечно, жаль такую дорогую вещь. На кухне полилась вода в пластмассовое ведро.

«Хочет замывать. Переложит порошка, и химия съест краску».

Она посмотрела на себя в трюмо, нашла подходящую улыбку и с ней вышла из спальни.

Бронислав Адамович разогнулся, удивленный ее появлением. С мокрой тряпки текла мыльная вода. Остатки потных волос, которыми он обычно умело прикрывал лысину, прилипли ко лбу, воротник расстегнут, галстук сбился набок и висел поверх пижамной куртки.

В ней снова шевельнулась гадливость, но она тут же взяла себя в руки.

— Ах, какой ты молодчина, Броник. Разве можно найти лучшего мужа?

Из коровьих глаз его брызнули пьяные слезы. Хотя она знала его сентиментальность, чувствительность, но слезы эти на миг тронули ее.

— Ты по-ве-рил? — растягивая слова, наивно удивилась она.

Бронислав Адамович швырнул тряпку на ковер, мыльные брызги даже на стол полетели. И на нее. Одна-две попали на лицо.

— Ну, дорогой мой. Не знала я, что ты такого мнения о своей жене. Если ты мне поверил, то что было б, если б ты услышал такую несусветную сплетню от кого-нибудь другого?

В ответ он, как раненый бык, покрутил головой и угрожающе замычал, хотя чувствовал, что уже обессилел и не способен на месть.

Нина Ивановна осторожно приблизилась к мужу.

— Успокойся. Я хотела проверить, осталась ли у тебя хоть ревность. Мне давно казалось, что ты даже ревновать перестал. Я и теперь сомневаюсь. — Она вдруг перешла в наступление. — Если эта тряпка под ногами, — пристукнула каблучком по ковру, — тебе дороже жены... если ты прежде всего подумал о том, чтоб пятна не осталось... Ты бойся пятен на совести!.. Ты, как попугай, повторяешь слова о любви. А где она? Я не чувствую ее. А я хочу любить! Я хочу любить! — Она притворно всхлипнула. — Поэтому я и выдумываю черт знает что, только бы сделать тебе больно. Неужели ты, называющий себя психологом, не можешь своим куриным умом дойти до этого? Не можешь понять меня?

Бронислав Адамович перешел в оборону, потом сдался, даже просил прощения.

XVII

Свадьба была, как все свадьбы в ресторане. Они похожи друг на друга, как военные парады. Никакой инициативы. Это Максима всегда удивляло. Если свадьба, городская свадьба, празднуется дома, бывают еще какие-то выдумки, попытки возродить старые добрые традиции. В ресторане от всего свадебного обряда остается одно «Горько!», которое кричат часто и слишком громко. А новое — длинные и скучные тосты. Еще счастье, если попадется хоть один шутник, который может подкинуть что-нибудь веселое, посмешить, а большинство ведет себя как на производственном совещании, где юмор считается легкомыслием.

Максиму сперва было скучно. Не просто скучно — горько, но не в том смысле, в каком здесь звучало это слово. И ничто не могло подсластить этой горечи — ни поцелуи дочери и зятя, ни потуги одного из Ветиных коллег, волосатого музыканта, рассмешить почтенное общество старыми свадебными анекдотами.

Долго не мог понять причину такого настроения. Кажется, все хорошо. Прабабкины ему нравились все больше. Даже жених начал нравиться. И гости как гости. С его стороны их немного. Родные не приехали. Игнатовичи тоже не приехали, хотя не он их приглашал, приглашали Вета и Даша. Вете обещали, что будут. Выдерживает Герасим дистанцию — подальше от такого друга. Из их города приехал один Виктор Шугачев. Без Поли. Захворала Катька. Максим пригласил человек шесть своих минских коллег. Архитекторы сидели все вместе справа, пили почему-то мало (это Максима беспокоило — почему?) и горячо обсуждали какую-то свою архитектурную проблему, кажется, все спорили с одним Шугачевым, но по физиономии было видно: Виктору нравились возражения противников. Максим догадался: друг проверяет на столичных коллегах свой проект застройки Заречья. Весело подмигнул Шугачеву, подумал: «Кажется, неорганизованный человек, не любит профессиональных разговоров, а между тем не тратит зря времени — и здесь проверяет себя».

Очень хотелось перебраться туда, к своим, и за доброй свадебной чаркой поворошить «архитектурные сплетни». Но вынужден был сидеть в «президиуме» — рядом с молодыми и с Дашей. Нельзя омрачать Вете радость. Приходится притворяться, играть роль счастливого отца и мужа. Может быть, от этой раздвоенности и настроение такое собачье? Да. Вете надо было все сказать. Теперь он жалеет, что не сделал этого до свадьбы. Хотя вряд ли одно Дашино соседство, ее лицемерие, показное внимание и ласковость («Максим, хочешь заливного? Ты пьешь и не закусываешь. Опьянеешь, мой дорогой») могли так царапать душу. Есть другая какая-то причина. Не нравятся ему Ветины друзья — слишком шумные. Что у них, слабеют барабанные перепонки от музыки, что ли? Собственно говоря, не нравилась не крикливость их внешнего вида и поведения, пускай красятся и шумят как хотят и сколько хотят, никакое модничание его не шокирует, он знает, что форма не всегда соответствует содержанию даже у людей солидных, что уж говорить о таких юношах и девушках, считающих себя к тому же великими артистами. Не нравились их неуважительность, обидное равнодушие к гостям, приглашенным родителями жениха.