Атланты и кариатиды (Сборник) - Иван Шамякин

Никому Даша денег этих не отдала, потому что никто и не просил их. Нагло обманула. Только бы вырвать у него. Так всю жизнь — ни слова правды, одна хитрость и обман. Во всем. Стало тошно. Даже горечь почувствовал во рту. Чуть не вырвало. Опять закружилась голова.

Бросил пальто в мягкое кресло, сел на него, закрыл глаза. Комната качалась, как каюта корабля во время шторма. Лилась вода. Казалось, водяной вал катится на него и вот-вот захлестнет. А он ожидал без страха, с нетерпением: скорее бы потонуть! Но когда вода перестала литься, вернулся к действительности. Протянул руку и со злостью хлопнул по сумочке. Щелкнул замочек. Чтоб не выслушивать еще одной лжи.

Даша вышла из ванной в розовой прозрачной комбинации, в туфлях на высоких каблуках, в которых танцевала.

Максим снова закрыл глаза.

Она постояла перед ним.

— Ты не заснул?

Он не ответил.

Она нырнула под одеяло.

— Я приняла душ. И озябла. Вода чуть теплая. Но зато смыла всю свадьбу. — Она засмеялась. — Ты хотел бы жениться еще раз? Чтоб была такая свадьба?

Он не отвечал.

Она долго молчала, раза три громко вздохнула.

— Ты решил провести ночь в кресле? Выдерживаешь принцип?

— Я многому от тебя научился.

Она сперва засмеялась, потом всхлипнула.

— Я слабая женщина. И я люблю тебя, упрямого дурака.

Он попросил тихо, почти ласково:

— Даша, не надо. Поздно. Мы все сказали друг другу.

— А я люблю тебя! — гневно и требовательно крикнула она и заплакала навзрыд, по-настоящему, вправду.

— Ты пьяна. Спи.

Боялся, что она учинит скандал. Начнут стучать соседи. Позвонят дежурной. Только этого ему не хватало после такого вселения.

Нет, на этот раз она повела себя разумно. Минут десять всхлипывала. И вдруг ровно засопела носом — уснула, как дитя.

Максим почувствовал облегчение, хотя его качало и снова появились симптомы «морской болезни». На рассвете, когда Даша беззаботно спала, он тихо вышел из гостиницы и первым самолетом вылетел домой. От себя уже позвонил сватам, сказал, что его срочно вызвали. Было воскресенье, Ганна Титовна с обидой и удивлением сказала:

— В выходной день? — не поверила, но не спросила, чем же он недоволен.

XVIII

Игнатовичу позвонил работник Совмина Кришталев. Когда-то они вместе работали в комсомоле. Как будто бы дружили, ходили друг к другу в гости, вместе отмечали праздники, общие и семейные. Но, пожалуй, ни разу не поговорили серьезно, всегда, и на работе и дома, с иронией, со смешком, со шпильками. Так складывается либо между людьми очень близкими, чего здесь не было, либо в тех нередких жизненных ситуациях, когда люди стремятся к одному результату, но не очень верят, что достигнут его. Как иной раз спортсмены на соревнованиях. Выйдя на дорожку, поглядывают друг на друга с ревностью, хотя отлично знают, что ни один из них чемпионом не станет, чемпионом станет третий, чужой, не из их команды. Потому и перекидываются ироническими словцами.

Вырвался ли кто-нибудь из них вперед? Игнатович не испытывал ревности к Кришталеву, хотя тот занял должность, которая позволяла ему звонить сверху вниз и подписывать указания, которые он, Игнатович, должен выполнять, несмотря на то, что формально бумаги эти не ему направлены. Теперь на «соревнованиях» они выступают как бы в разных видах, или, может быть, правильнее, в разных весовых категориях, а потому не являются соперниками. Но у Кришталева осталась все та же комсомольская ирония по отношению к другу, что не слишком нравилось Игнатовичу. Тем более что свою иронию он неизвестно когда и где утратил. И это как бы давало Кришталеву перевес.

Игнатовичу давно начало казаться, что тот нарочно лезет на его «дорожку» — звонит чаще, чем надо. Не по адресу. Его обязанность звонить в советские органы — председателям исполкомов. Но не пошлешь же его к дьяволу, не скажешь: звони Кислюку.

Близкий, точно из соседнего кабинета, знакомый голос, который Игнатович узнал бы из тысячи других— этакое ленивое, насмешливое мурлыканье:

— Герасим сын Петров? От меня тебе нижайшее... От всей комсомольской гвардии тоже. В добром здравии?

— А как же иначе, если вся гвардия за меня молится день и ночь.

— Очко. Снег идет?

— Вьюга. Все улицы замело. А снегоочистителей не хватает.

— Не плачь. Не помогу. Не моя епархия.

«По твоей тоже не чувствую помощи», — подумал, но не сказал, иронии не получилось, слишком выглядело серьезно. А серьезно нельзя. Вот ему, Васе Кришталеву, выходит, можно и так и этак.

Сказал с оттенком обиды:

— Ладно, не помогай. Но не режь того, что нам положено.

Кришталев закричал уже всерьез:

— Я тебя режу? Нахал ты, Герасим! Это ты нас режешь.

— Я?

— У тебя не хватает силы призвать к порядку своего архитектора? Или это ход конем?

— Какой ход?

— Люди становятся изобретательны, когда хотят спокойной жизни... без лишних хлопот.

— Василий! Отрываешься от низов. Какой это дурак станет отказываться от такого объекта?

— То-то и оно. Любой город за такой комбинатик сказал бы спасибо. А ваши ничего умнее не придумали, как сунуть палку в колеса. Подготовленный проект... Завизированный всеми заинтересованными организациями. Погоди, — в трубке зашелестела бумага. — Да и твой автограф здесь, в левом углу снизу.

— Каждый имеет право высказать свое частное мнение. В любой инстанции...

— Частное? Насколько я помню, этот Мохнач или Лихач — твой свояч, — засмеялся Кришталев, довольный собственным словотворчеством.

У Игнатовича перехватило дыхание. Это тот случай, когда надо подумать, что ответить. Сказал осторожно:

— Надо знать этого свояка.

Но осторожность обернулась против него.

— Не хватает духу дать ему по мягкому месту? — уже не с иронией, с сарказмом спросил Кришталев. — Гляди, за него получишь ты.

— Василий! Не стращай. И так дрожу как лист осиновый. От слов твоих.

Наконец ирония равного.

— Зачем мне тебя стращать? Это сделают другие. Знай, у нас недовольны. Назначили комиссию. Тебе не хватает комиссий? Будь готов принять еще одну.

— Всегда готов! — ответил Игнатович по-пионерски весело.

Но когда положил трубку, почувствовал, что от этого веселого разговора у него взмокли спина, лоб. И участился пульс. Хотя пока что волноваться нечего. Он вел себя совершенно естественно. И ничего еще не произошло. Продолжаются поиски оптимального решения. Творческая дискуссия, совершенно нормальная в эпоху научно-технической революции. И однако... все ли будут рассуждать так, как он, а не так, как Кришталев? Свинья все-таки этот Кришталев! Лучший друг! Словечка не вымолвит без своей идиотской подначки. Ведь он докладывал руководству о письме Карнача. Можно представить, как доложил. Разумеется, не преминул сказать о его родстве с Карначом и о том, что он, Игнатович, поначалу тоже выступал против посадки «химика» в Белом Береге. Мог и про жажду спокойной жизни сказать. Наверно, сказал. Но вдруг с Кришталева злость его перекинулась на Карнача. Все из-за него, из-за этого упрямого черта, из-за его безответственности, зазнайства.

Положение Игнатовича требовало от него умения соблюдать объективность всегда, чтоб его личные эмоции, чувства, неприязнь или любовь к тому или иному человеку не определяли места этого работника в коллективе, в обществе, отношения к нему со стороны официальных органов. Он почти гордился, что в весьма сложных сплетениях обстоятельств ему удается сохранить объективность. Вот и с Карначом. Кто-нибудь другой за подобные выходки уже давно распрощался бы с таким свояком. А он заглушил свой гнев настолько, что, когда Даша и Виолетта пригласили на свадьбу, готов был поехать. Лиза не посоветовала. Лиза молодчина. Дав волю своей злости тогда, на улице, после театра, она на другой день успокоилась, к ней вернулась обычная рассудительность. Больше она не настраивала мужа против Максима, не требовала кары на его голову, партийного воздействия. Приглашение они обсуждали долго, целый вечер. Сперва решили, что поедет одна Лиза. Но перед самой поездкой Лиза загрипповала. И опять-таки он был благодарен ей, что она не поехала одна, без него. Однако племянницу не забыла. Верная традиции, послала Виле телеграмму и щедрый подарок.

Он радовался своей снисходительности, объективности. Пусть не думает Карнач, который, как каждый человек с нечистой совестью, становится подозрителен, что Игнатович ему враг. Может быть, не друг уже, каким был, но и не враг. Хорошо работай, строй город, и нам нечего с тобой делить. Только знай, партийными принципами Игнатович никогда не поступится. За развод с женой, за связь с Галиной Владимировной накажем со всей строгостью.

Таково примерно в общих чертах было его отношение к Максиму до разговора с Кришталевым. Разговор все перевернул.