Женщина и мужчины - Мануэла Гретковская

А еще в шкафу мог быть кнут… Иоанна случайно нашла его после Пасхи, когда искала весенние ботиночки Мацека. Придвинула лестницу – и наткнулась на загадочную коробку. Изнутри выпал чек из секс-шопа.

– Марек, что это?

– Ох… – Он смешался. – Надо же было тебе это выискать…

– Зачем это?

Кнут был витой, из черной кожи, к концу сужающийся до толщины ремешка.

– Ну… понимаешь… – Пробуя бич, Марек хлестнул себя по пальцам.

– А-а, вам приказали, да? – сочувственно спросила она.

Соседка рассказывала ей, что мужчины, принадлежащие к «Opus Dei», практикуют самобичевание – такую умеренную разновидность умерщвления плоти, призванную вырабатывать самодисциплину и стойкость. Впрочем, кнут из шкафа вскоре исчез. «А я ему поверила, идиотка. Покаяние, как же. Да ведь он тогда уже увлекся буддизмом и вовсю забавлялся с этой блядью. Самому Мареку мысль о порке кнутом и в голову бы не пришла – он за двадцать лет супружеской жизни не выдумал ничего пикантнее шлепков по заднице. А у той девки – кнуты, черные кожаные прибамбасы… Да с кем же я жила, Господи?!.»

Иоанна, волоча пакет с мусором, подумала, что рамка пригодится ей для кондитерской. Она вставит в нее диплом за победу в конкурсе на самые вкусные пончики. Иоанна вынула из-под стекла благословение, разорвала его и смяла.

Она хотела было сорвать с серванта и поблекшую фотографию Иоанна Павла, но потом решила оставить. «Вот, посмотри-ка, Святой Отец, – сунула она понтифику под нос растерзанную картонку, – Бог создал женщину, а с мужчиной напортачил. Прости меня, – перекрестилась она кулаком и пренебрежительно махнула рукой. – Во что же он верил? – это я о Мареке. – Оставил меня и самого Христа… ради расфуфыренного идола?»

Иоанна никогда особо не жаловала ни обряды, ни ксендзов. Она исповедовала мужицкие устои предков: духовенству не верить, а Иисуса с Марией чтить. Иисус был истиной, а Марек предпочел абсолютную ложь. Все это время он лгал вовсе не для того, чтобы избавить от страданий ее, Иоанну; он лгал, защищая себя, лгал для собственного удобства. А в тот вечер, произнеся «ухожу», он, не церемонясь, вывалил прямо в доме остатки их рухнувшего брака – убирай, мол, сама, копайся во всем этом, ищи свою вину.

Иоанна не могла ему простить гордыни, с которой он уходил, притворно пытаясь скрыть ее под маской сожаления. Он получил свободу, он остался невредим. Как же, уходит ведь мужчина, а женщина всегда остается брошенной.

«Как бы ты посмотрела на четвертого ребенка?» – усыплял он ее хлороформом лжи. Иоанна помнила биологический кружок в лицее, где лягушек сначала усыпляли хлороформом, а потом делали вивисекцию, вскрывая их подрагивающие тельца. У Клары это ловко получалось, а Иоанне было противно. Потому она и расторгла их детский обет – всегда быть вместе, отказалась от медицины и выбрала юриспруденцию. Искать правду, находить резоны нравилось ей больше, чем копаться во внутренностях.

И с Мареком она не упустила своего. Недавно они подписали у нотариуса временное соглашение, регламентирующее их обязанности по отношению к детям и выплату алиментов. Развод – дело дорогостоящее, пока что он никому не нужен.

Иоанна благословляла свою идею насчет кондитерской. «Сладкие словечки» приносили ей доход, кроме того, ее голова была занята делами, а не только смакованием своего горя. Продавалось все, до последнего пирожного; Иоанне пришлось нанять еще одну продавщицу.

Домашние обязанности также вынуждали Иоанну держать себя в форме – не станешь же плакать при детях! Накануне она отправила старших на каникулы и осталась вдвоем с Мацюсем. Выкупав его и уложив спать, Иоанна целовала его теплое тельце: «У тебя нет папы, но у тебя будет кое-что получше – намного лучше… правда, я сама еще не знаю кто…» Если верить Монике Зелинской относительно «шрама, оставшегося от матери», не мешало бы выяснить: какой лее шрам остается от отца? От отца, который разрубает семью, отрезает себя от нее? «Шрам на мозге», – ехидно предложила бы Иоанна, имея в виду глупость Марека.

Сынишка доверчиво вжался в нее, а она лежала и размышляла: что же из него вырастет? Станет ли он настоящим мужчиной? Впрочем, все признаки настоящего мужчины закладываются у ребенка до третьего года жизни, а потом он только растет, не так ли? Нет уж, она воспитает его иначе. Мудрее.

Вот взять Михала. Раньше Иоанна гордилась тем, что он похож на отца. Теперь – нет. «Моя кровь!» – повторял, бывало, Марек, когда Михал упрямо стоял на своем, стремился к спортивным подвигам, которые явно превышали его возможности. «Твоя кровь?! Не кровь здесь твоя, а только сперма!» – заорала бы сейчас Иоанна. Но она видела результаты отцовского воспитания. Их сходство нервировало ее уже тем, что Михал принял сторону отца. Казалось, он делает Иоанне одолжение, оставаясь жить дома.

– Это ранний бунт, вызванный слишком ранним столкновением со взрослой жизнью, – сказал Павел, когда Иоанна спросила у него совета, как ей вести себя со старшим сыном.

Мацюсь принялся ныть. Иоанна покачала его, пощекотала маленькие ножки, которыми он перебирал, куда-то торопясь во сне.

Зазвонил домофон.

– Яцек Вебер, – доложил охранник.

Иоанна надела поверх пижамы легкий халат. Единственной причиной, по которой к ней мог явиться Яцек, да еще и без предупреждения, могла быть Клара.

– Я проезжал мимо. Возвращаюсь из Кракова, – вошел он через открытую террасу.

Иоанна давно его не видела. Яцек похудел, сгорбился, говорил в замедленном темпе. Через плечо у него висели сандалии.

– Посидим здесь, снаружи? – опередил он Иоанну, которая уже собиралась пригласить его в дом. – Приятная ночь.

– Ладно, – пошла она раздвинуть двери спальни, чтобы слышать Мацюся. – Комары кусаются, зажги свечку. Спички в цветочном горшке.

Яцек достал спички из горшка. Иоанна вернулась с бокалами, нанизанными на пальцы, которые позвякивали друг о дружку. Початая бутылка вина, из которой Иоанна попивала вечерами, стояла под плетеным ивовым креслом.

– Все еще охотишься? – спросила она, заметив, как Яцек всматривается в небо.

– Что? Что, прости?

– Метеоры, – напомнила она.

– А-а, нет. Просто так таращусь. Я не пью, у меня лекарства, – остановил он ее, прежде чем она успела налить вино и во второй бокал.

Иоанна и не догадывалась, каких усилий ему стоило притащиться сюда, убедить себя в том, что разговор – не пытка. Антидепрессанты, которые он снова принимал, действовали еще не в полную силу. Еще не был соткан прочный кокон из нервных соединений, который отделил бы его от собственного гниющего и разлагающегося «я». После встречи с инвесторами Яцек почувствовал себя лучше и свернул с краковской трассы, намереваясь заехать к Иоанне, чтобы узнать от нее что-нибудь о Кларе. Но, выйдя из машины и дойдя до дома Велицких, он утратил мотивацию – потерял ее подобно тому, как теряют сознание от усталости. Яцек опустился на каменные плиты террасы, еще сохранявшие солнечное тепло, и теперь заставлял себя говорить ни о чем.

– Когда-то люди думали, что небо стеклянное и небесные тела, сталкиваясь, звенят вот так, – он толкнул ногой столик, и бокалы снова зазвенели.

Иоанна ждала вопросов, упреков… Клара объясняла ей, что депрессия – это душевная болезнь. Если это действительно так, то у Яцека – легкая форма сумасшествия. Он всегда был немного сумасшедшим, а, утратив с возрастом робость, перестал скрывать свои навязчивые идеи. Как же, а боязнь штрих-кодов? И почему он ушел из процветающих «Польских подворий», чтобы строить никому не нужные «умные дома»?

– «Травки» хочешь? – Иоанне самой хотелось. Всего пара затяжек – и им обеспечен более или менее приятный вечер.

Она прикурила от коптящей свечи. Последнее время, чтобы не сломаться, она прибегала к небольшим дозам средств, способных отодвигать действительность ровно на столько, чтобы можно было без опасений сделать следующий шаг. Вино, «травка», ксанакс создавали иллюзию такой безопасности. А какая разница? Раньше она ведь тоже жила иллюзией, хотя была убеждена, что это и есть ее настоящая жизнь.

«Травку» Иоанне дала Габрыся, и расслабиться она позволяла себе лишь перед сном.

– Возьми, я не могу смотреть, как ты мучаешься, – вручила дочка ей свой запас. – У меня потому и есть, что я сама не дымлю, – успокоила она Иоанну, которая уже вознамерилась прочитать ей свою материнскую проповедь. – У всех есть.

– А Марек… не против? – Яцек слегка затянулся и отдал самокрутку.

– Марек? Он ушел. Клара тебе не говорила?

– Говорила, но я не думал, что все настолько серьезно…

– Во-от как? – попыталась она улыбнуться, но улыбка вышла жалкая. – А у тебя как дела? – поймала она себя на нечаянном ехидстве.

– То же самое, что у тебя. Я не знаю почему. У нее кто-то есть…