Святотатство - Джон Робертс

— К тому же они обходятся без этих дурацких масок, — подхватил сидевший рядом сенатор. — Им вполне хватает париков и грима. Нет, что бы там ни говорили, по-моему, все эти греческие изыски рассчитаны на вырожденцев.

— К тому же представления подобного рода дурно влияют на общественные нравы, — с важным видом заявил я. — Катон постоянно об этом твердит.

С этими словами я отправил себе в рот горсть жареных орехов.

Тут Цезарь оглянулся и обвел дальние ряды испепеляющим взглядом.

— О-о, — простонал какой-то всадник. — Старина Цезарь удостоил нас своего божественного взора.

— Ему-то хорошо, его жена должна быть выше подозрений, — пробурчал Тускул. — Про мою этого никак не скажешь.

Все так и прыснули со смеху.

Актеры начали верещать душераздирающе пронзительными фальцетами. Один из них, изображавший Гекубу, или, возможно, Андромаху, провыл что-то о богах, обрекших Трою на разорение. Надо отдать должное лицедею, он изрядно поднаторел в искусстве подражать женщинам. Двигался он на редкость грациозно, и при каждом жесте длинное его одеяние красиво развевалось.

Теперь я смотрел на сцену во все глаза, пропуская мимо ушей грубые шутки сидевших рядом сенаторов. Не то чтобы я внезапно стал ценителем греческой трагедии; но я чувствовал, что зрелище подталкивает меня к разгадке давно мучившей меня тайны. Актеры продолжали завывать. Я внимательно разглядывал мужчин в женских нарядах, расхаживавших перед Цезарем и Крассом, Фаустом и Помпеем. Помпеем, облаченным в пурпурную тогу.

Но вот наконец ниспосланное богами откровение снизошло на меня. Радость заставила меня позабыть о том, что боги обычно посылают подобные прозрения бедолагам, на которых хотят навлечь серьезные неприятности. Чувствуя, что вокруг головы моей светится золотистый нимб, я вскочил на ноги. Вероятно, под влиянием трагедии, столь благотворно подействовавшей на мои умственные способности, я вообразил себя греком, потому что завопил:

— Эврика!

— Кем ты себя считаешь, Метелл? — прошипел рядом чей-то голос. — Каким-то паршивым Архимедом? Сядь и не шуми, если не хочешь, чтобы тебя вывели вон.

Но я, потрясенный собственной догадкой, позабыл обо всем на свете.

— Они все были там, — сообщил я во весь голос. — И все были одеты женщинами.

Сидевшие в первом ряду повернулись, как по команде, и уставились на меня. Отец, судя по багровому румянцу, был на грани удара. Несомненно, мое открытие никого не обрадовало. Претор указал на меня, и целая стая ликторов поспешила наверх, пробираясь между сиденьями. Топорики их зловеще посверкивали. Охватившее меня ликование мгновенно испарилось, и я с ужасом осознал, какой чудовищный промах совершил. Я выбрался в проход и бросился к проему, зиявшему в недостроенной внешней стене театра.

— Должно быть, парень под шумок перебрал лишнего, — раздался чей-то голос за моей спиной.

Сопровождаемый свистом и улюлюканьем, я бежал так быстро, как только позволяла мне тога. Оглянувшись через плечо, я с облегчением убедился, что меня никто не преследует. Должно быть, ликторы сочли, что погоня унижает их достоинство. Я позволил себе перейти с бега на быстрый шаг. Бегать в тоге было не только на редкость неудобно, но и жарко — под тяжелой шерстяной тканью я обливался потом.

Оказавшись в городском центре, я воспрял духом. В этот праздничный день Рим напоминал удивительный город, в который иногда попадаешь лишь во сне. Улицы были совершенно пусты, так как все горожане любовались зрелищами, устроенными для них в двух огромных цирках и трех театрах. Обилие и пышность украшений тоже казались нереальными, а покрытые цветочными лепестками тротуары усиливали странное впечатление. Пустынный Форум, единственными обитателями которого в этот день были статуи, превратился в город богов. Я заглянул в распахнутые двери храма Юпитера Капитолийского. В полумраке, в облаках воскуряемого фимиама, угадывались очертания огромной статуи Юпитера. Предполагалось, что эта статуя посылает нам предостережение всякий раз, когда в Риме возникает антигосударственный заговор. Я помахал богу рукой. Завтра после шествия Помпею предстояло принести в этом храме жертву. Если б от меня хоть что-то зависело, я бы этого не допустил.

Увидев, как я вхожу в ворота собственного дома, мой раб Катон выпучил глаза от удивления:

— Сенатор! Мы думали, ты придешь только во второй половине дня! К тебе пришла посетительница, сказала, ей надо тебя увидеть. Но мы…

— Где Гермес? — оборвал я, не дослушав. Лишь мгновение спустя смысл слов Катона дошел до меня, и я спросил: — Какая посетительница?

— Благородная Юлия, из семейства Цезарей. Она заявила, что непременно дождется твоего возращения. Сейчас она в атрии.

Войдя в атрий, я и в самом деле увидел Юлию. Она поднялась мне навстречу, и во взгляде ее вспыхнула нескрываемая радость:

— Деций! Как хорошо, что ты жив. Тебе угрожает опасность!

— Еще бы, — кивнул я. — Но как ты узнала об этом так быстро?

— Быстро? Я узнала об этом лишь вчера вечером.

— Ничего не понимаю, — пробормотал я. — Прошу, подожди немного. Я должен переговорить со своим рабом.

— Нет, прежде ты должен поговорить со мной!

С поразившей меня силой она схватила меня за руки и повернула к себе:

— Деций, вчера вечером к моему дяде приходил Клодий. Он хочет тебя убить! Он бредит этим убийством, точно безумец.

— Кто бы в этом сомневался, — усмехнулся я. — Он всегда был безумцем. И что ему ответил Гай Юлий?

— Он пришел в гнев. Кричал, что убивать тебя нельзя ни в коем случае. Но Клодий ничего не желал слушать. Тогда дядя сказал: «Если ты обагришь свои руки кровью Деция Метелла, я перед всем народом Рима призову на твою голову проклятие великого Юпитера!»

Это была более чем серьезная угроза. Тот, на чью голову падало подобное проклятие, превращался в изгоя. Никто из граждан Рима ни при каких обстоятельствах не должен был разговаривать с проклятым, тем более оказывать ему какую-либо помощь. Правители дружественных Риму государств отказывали ему в праве проживать на своих землях. Его ожидала участь бесприютного бродяги, вынужденного скитаться в варварских странах.

— И что же ответил на это Клодий?

— Расхохотался. А потом сказал: «Юпитеру нет нужды беспокоиться. Метелла возьмет Харон». Я не поняла, что он имеет в виду.

Меня словно окатили ледяной водой:

— Он намекал, что натравит на меня этрусских жрецов.

— Я хотела узнать, чем закончился разговор, но мне это не удалось, — вздохнула Юлия. — По дому снует множество людей, и меня могли обнаружить. Предупредить тебя немедленно я не могла. Доверить столь важную весть посыльному я не решилась, а выйти из дома, прежде чем дядя уйдет в театр, у меня не было возможности.

— Не могу выразить словами, как велика моя благодарность, — пробормотал я, лихорадочно соображая, как теперь следует поступить. — Явившись сюда, в мой дом, ты подвергла себя опасности. — Страшное предположение пронзило меня насквозь. — Возможно, убийцы где-то рядом, выжидают удобного момента. Совершенно ни к чему, чтобы они тебя видели. Останься здесь до наступления темноты.

— Неужели они осмелятся напасть на меня? — спросила Юлия, с патрицианским высокомерием вскинув голову.

— При обычных обстоятельствах они бы ни за что не осмелились, — ответил я. — Клодий трепещет перед твоим дядей, Гаем Юлием. Но сейчас помрачение рассудка, которому он всегда был подвержен, достигло крайней стадии, и он способен на все. Что касается этрусских жрецов, им неведомы доводы разума. Остановить их способен только Помпей, но он вряд ли это сделает. По крайней мере, после того, что случилось нынешним утром в театре.

— А что там случилось?

Я не сразу ответил на вопрос Юлии, так как бился над решением вопроса, чрезвычайно меня занимавшего. Почему сохранность моей жизни так волновала Гая Юлия Цезаря? Это находилось за пределами моего понимания. Спору нет, приятно было узнать, что среди сильных мира сего есть человек, который не жаждет моей крови, но я никак не мог уразуметь, почему этим человеком оказался именно Цезарь. Впрочем, можно было не сомневаться, что со временем причины, заставившие его стать на мою защиту, станут очевидными.

— Сегодня в театре я выступил так удачно, что затмил всех актеров, — сообщил я. — Дело в том, что пока мы смотрели «Троянок» Еврипида, на меня снизошло откровение.

— Видение, ниспосланное Аполлоном! — воскликнула Юлия и захлопала в ладоши. — Иначе и быть не могло. Ведь Еврипид — лучший из всех греческих драматургов, а «Троянки» — его лучшая пьеса. Обожаю Еврипида.

— Правда? — растерянно переспросил я.

Воистину, эти женщины непредсказуемы.

— Не могу сказать, что я большой любитель Еврипида, — признался я. — Тем не менее именно благодаря его трагедии я сумел разобраться во всей этой путанице. Смотрел на всех этих актеров в женских нарядах, на Помпея, который в своей тоге триумфатора походил на раздувшуюся от важности жабу, — и внезапно все понял. И знаешь, какая мысль пришла мне в голову? Сам не знаю почему, я сказал себе: «Милон будет очень рад».