Сладость на корочке пирога - Брэдли Алан

Я не смогла подавить дрожь при мысли о том, как он выглядел в момент смерти.

Немного в стороне от товарищей третий мальчик, судя по неестественному повороту головы, видимо, очень старался показать свой лучший ракурс. Он был старше, чем двое других, и красив мрачной красотой, напоминавшей матовый лоск звезд немого кино.

Странно, но у меня возникло такое чувство, будто я уже видела это лицо.

Внезапно будто мне за шиворот бросили ящерицу. Конечно, я видела это лицо — и совсем недавно! Третий мальчик с фотографии был человеком, который лишь вчера представился мне Фрэнком Пембертоном; Фрэнк Пембертон, стоявший со мной в Причуде под дождем; Фрэнк Пембертон, который этим самым утром сказал мне, что уезжает осмотреть могилу в Незер-Итоне.

Один за другим факты встали на свои места, и я все увидела так четко, словно с моих глаз упала пелена.

Фрэнк Пембертон — это Боб Стэнли, а Боб Стэнли — тот самый «третий человек», так сказать. Это он убил Горация Бонепенни на огуречной грядке в Букшоу. Я готова была побиться об заклад собственной жизнью.

Когда все встало на свои места, мое сердце заколотилось, как будто было готово взорваться.

В Пембертоне с самого начала было что-то сомнительное. Что-то такое он сказал… но что?

Мы говорили о погоде; представились друг другу. Он признался, что знает, кто я, что он смотрел в «Кто есть кто?». Зачем ему надо было это делать, если знал отца бо́льшую часть жизни? Может быть, именно эта его ложь включила мои невидимые антенны?

У него был акцент, припомнила я. Легкий, но тем не менее…

Он рассказывал мне о своей книге: «Старинные усадьбы: прогулка сквозь века». Правдоподобно, полагаю.

Что еще он говорил? Ничего особенно важного, пустая болтовня двух товарищей по кораблекрушению на необитаемом острове. Что мы должны стать друзьями.

Маленький уголек, тлевший на задворках моего сознания, внезапно разгорелся ярким огнем!

«Уверен, со временем мы станем закадычными дружками!»

Его точные слова! Но где я их уже слышала?

Словно мячик на резинке, мои мысли прыгнули к одному зимнему дню. Хотя было еще рано, небо уже превратилось из кобальтового в черное.

Миссис Мюллет принесла тарелку печенья и задернула занавеси. Фели сидела на кушетке, разглядывая свое отражение в чайной ложке, а Даффи растянулась в старом отцовском кресле у камина. Она читала нам вслух из «Пенрода», книги, которую экспроприировала с полочки любимых детских книг, что хранились в гардеробной Харриет.

Пенрод Скофилд был моим ровесником, достаточно близким, чтобы вызвать мимолетный интерес. Мне Пенрод казался Гекльберри Финном, переброшенным во времени в Первую мировую войну и обитающим в каком-то американском городке на Среднем Западе. Хотя книга была полна конюшен, дорожек, высоких заборов и фургонов, которые в те дни передвигались с помощью лошадей, это все казалось мне таким же чужим, как если бы действие происходило на планете Плутон. Фели и я сидели зачарованные, когда Даффи читала «Скарамуша», «Остров сокровищ» и «Повесть о двух городах», [60]но в Пенроде было что-то такое, что делало его мир таким же далеким от нас, как и ледниковый период. Фели, воспринимавшая книги как истинно музыкальная натура, сказала, что «Пенрод» написан в ключе «до».

Тем не менее, пока Даффи продиралась сквозь его страницы, мы пару раз смеялись над сопротивлением Пенрода родителям и авторитетам, а я задумалась, что такое было в этом беспокойном мальчишке, что пленило воображение, а может быть, и вызвало любовь, юной Харриет де Люс. Может быть, сейчас я начинаю догадываться.

Самой забавной сценой, насколько я припоминаю, была та, где Пенрода представляют его преподобию мистеру Кинослингу, который треплет его по макушке и говорит: «Уверен, мы станем закадычными дружками!» Это та разновидность снисходительности, с которой я живу всю жизнь, и возможно, я тогда смеялась слишком громко.

Суть тем не менее заключалась в том, что «Пенрод» был американской книгой, написанной американским писателем. Не похоже, чтобы она была так же известна в Англии, как за границей.

Мог Пембертон — или Боб Стэнли, поскольку я теперь знала его имя — наткнуться на эту книгу или эту фразу в Англии? Возможно, конечно, но маловероятно. И разве отец мне не рассказывал, что Боб Стэнли — тот самый Боб Стэнли, который был сообщником Горация Бонепенни, — уехал в Америку и занимался темными делишками с почтовыми марками?

Легкий акцент Пембертона был американским! Старый грейминстерский с прикосновением Нового Света.

Ну я и дура!

Еще один взгляд в окно сказал мне, что миссис Фэйруэзер ушла и Коровий переулок теперь пуст. Я оставила книгу на столе открытой, выскользнула за дверь и направилась мимо ремонтного гаража к реке.

Сто лет назад река Эфон была частью системы каналов, хотя с тех пор мало что сохранилось за исключением бечевника. В конце Коровьего переулка кое-где сохранились сгнившие остатки штабелей, которые некогда тянулись вдоль набережной, но по мере того как река подступала к церкви, ее воды выходили из своих обветшавших границ и местами разливались в широкие пруды, один из которых был в середине низкой болотистой местности позади церкви Святого Танкреда.

Я перебралась через ржавые ворота на церковное кладбище, где старые надгробия сильно покосились, словно плывучие буйки в океане травы, такой высокой, что я брела сквозь нее, словно по пояс в воде.

Самые старые могилы и те, в которых были похоронены самые богатые прихожане, располагались ближе всего к церкви, а дальше, вдоль стены, сложенной из необработанных камней, были более новые.

Были также вертикальные напластования. Пятьсот лет непрестанного использования сделали церковный погост похожим на поднимающийся хлеб.

Некоторое время я бесцельно бродила среди надгробий, читая фамилии, некогда живших в Бишоп-Лейси людей: Кумс, Несбитт, Баркер, Хоур и Кармайкл. Здесь, под ягненком, вырезанным на могильном камне, лежал маленький Уильям, новорожденный сын Тулли Стокера, который, если бы остался жив, был бы сейчас мужчиной тридцати лет, старшим братом Мэри. Крошка Уильям умер в возрасте пяти месяцев и четырех дней «от крупа», как гласила надпись, весной 1919 года, за год до того, как мистер Твайнинг упал с часовой башни в Грейминстере. Весьма вероятно, что доктор похоронен где-то поблизости.

На миг я подумала, будто нашла его: черный камень с острой пирамидкой сверху и выбитой надписью: «Твайнинг». Но этот Твайнинг при ближайшем рассмотрении оказался Адольфом, пропавшим в море в 1809 году. Его надгробие так отлично сохранилось, что я не могла сопротивляться желанию провести пальцами по его прохладной полированной поверхности.

— Покойся с миром, Адольф, — сказала я. — Где бы ты ни был.

Надгробие мистера Твайнинга, я знала это, — если предположить, что у него оно есть, и мне было трудно поверить в обратное — не будет ни таким, как эти, из песчаника, накренившиеся, словно неровные коричневые зубы, ни таким, как эти громоздкие колонноподобные монументы со свисающими цепями и коваными оградами, отмечающими участки самых богатых и аристократических семей Бишоп-Лейси (включая несметное количество почивших де Люсов).

Я положила руки на бедра и остановилась по пояс в сорняках, окаймляющих границу церковного погоста. По другую сторону каменной стены был бечевник, а за ним река. Это где-то здесь скрылась мисс Маунтджой, убежав из церкви сразу после того, как викарий призвал помолиться за упокой души Горация Бонепенни. Но куда она ушла?

Я снова перебралась через ворота и оказалась на бечевнике.

Теперь я четко разглядела тропинку из камней, лежащих среди лент водорослей, прямо под поверхностью медленно текущей реки. Она извивалась через расширяющийся пруд к низкому песчаному берегу на дальней стороне, над и позади которого простиралась ежевичная изгородь, отделяющая поле, принадлежащее ферме Малплакет.

Я сняла туфли и носки и ступила на первый камень. Вода была холоднее, чем я ожидала. У меня еще текли сопли и слезились глаза, и промелькнула мысль, что, наверное, я умру от воспаления легких через день-другой, и не успеете вы произнести слово «нож», как я стану постоянным обитателем погоста Святого Танкреда.