По ту сторону фронта - Георгий Брянцев

«У этой слез, пожалуй, не выжмешь, — подумал Костров. — Совершенно другого склада характер».

— Вас не тяготит подпольная работа? — спросил он.

В глазах Ольги появился злой огонек, черные густые брови сошлись на переносице.

— Такой вопрос, товарищ, не знаю вашей фамилии, мне не надо бы задавать. Меня тяготит то, что по нашей земле ходят изверги и людоеды. Я говорила Дмитрию Карповичу и скажу всем вам, что могу выполнять более сложные задания… Я могу убивать врагов, а не только подслушивать их разговоры.

— Простите, товарищ Лях, — извинился Костров, — задавая вопрос, я не имел в виду обидеть вас.

Ольга улыбнулась и кивнула головой. Она была вспыльчива, но быстро отходила.

— А работать надо там, где поручат, — решительно заметил Крупин. — Мы вас сейчас примем в партию, а член партии обязан прежде всего быть образцом дисциплинированности.

— Я рассказываю, что у меня на душе, — возразила Ольга, — а делать буду то, что поручат.

Вслед за Ольгой Лях приняли в кандидаты партии слесаря-водопроводчика Марковского.

При этом вскрылись совершенно неожиданные обстоятельства. Марковский — сорокасемилетний мужчина, участник Гражданской войны, инвалид, — рассказывая о себе, мельком упомянул, что до мая сорок первого года он работал в котельной психиатрической больницы.

— Где, где? — спохватился Костров.

— В психиатрической больнице, — ответил удивленный Марковский. — А что?

— А почему ушел оттуда?

— С завхозом не поладил. Жулик. Заставлял фиктивные расписки и акты на невыполненные работы изготовлять. Я терпел, терпел, потом вижу, что от таких дел в тюрьму угодить можно, плюнул и ушел. Он себе на таких делах руку ловко набил — деньжонок наворовал, дом купил в городе и живет припеваючи.

— И сейчас живет?

— Конечно. Куда ему деваться!

— Как его фамилия?

— Скорняк, Ефим Станиславович. С Украины он, из западных областей. Как освободили их в тридцать девятом — к нам в город приехал. Такой ловкач…

— Чем же он теперь занимается? — продолжал выспрашивать Костров.

— Все там же работает, при больнице…

— А больница разве сейчас существует? — спросил Беляк.

Марковский задумался.

— Ведь и правда, — сказал он не совсем уверенно, — больницы-то нет. Но Скорняк там околачивается, это я точно знаю. Непонятно только, что он там делает.

— С кем Скорняк живет?

— У него полон дом. Плодовитый, чертяка. От первой жены-покойницы три дочки, да вот от второй, кажется, столько же. Потом еще теща…

— И все с ним живут?

— С ним.

— Ты знаешь его адрес?

— Как же не знать! Бывал несколько раз. Я с ним не ругался, а расстался по-мирному, по-хорошему.

— Ну-ка, поподробней расскажи о нем, — попросил Беляк. — Что он за человек?

Марковский хмыкнул.

— Да его и человеком-то назвать совестно. Шулеришка с трухлявой душонкой. За деньги на все пойдет. Ну и трус к тому же изрядный.

— Хорошо, — резюмировал Костров. — К Скорняку мы еще с вами вернемся. Я вас попрошу только уточнить, действительно ли он сейчас работает на территории больницы.

Марковский согласился разведать это, и его отпустили.

Полчаса спустя Костров и Снежко покинули подвал элеватора.

4

В сумерки начала мести пороша. Ветер, неровный, порывистый, крутился по лесу, налетал на молодые деревца, зло врывался в двери землянок, задувал дым в трубы, гнал поземку.

— Опять погода шалит, — пожаловался Зарубин.

Он сидел за столом, склонившись над картой.

Костров лежал на топчане, задумавшись. Он любил мысленно еще раз пережить события недавнего прошлого. Каждый новый день приносил новые события, и перед сном всегда было о чем вспомнить, над чем подумать. Много случалось радостного, много и тяжелого, но все казалось дорого и ни с чем не хотелось быстро расстаться. Взять хотя бы это трудное путешествие в прошлом году к партизанам Локоткова. Разве можно об этом забыть? Разве уйдут из памяти тревожные ночи, когда Костров, не зная дороги, руководствуясь только компасом и картой, шел по неизведанному пути? Было трудно, очень трудно одному в незнакомом лесу. Но зато какое чувство гордости и удовлетворения он испытал, добравшись наконец до лагеря соседнего партизанского отряда. Нет, все это незабываемо: ночные бои, дальние разведки, холод и голод, сомнения и радости, поездки в город, собрания под развалинами элеватора…

«Пройдут годы, — думал Костров, — окончится война, залечит родина раны, а память людей бережно сохранит все эти ушедшие в прошлое события и дни».

— Ты, кажется, скучаешь, Георгий Владимирович? — обратился Зарубин к начальнику разведки. — Видно, погода грусть навевает?

— Нет, — отозвался Костров. — Я просто думаю.

— О чем же, если не секрет?

— Конечно, не секрет, Валентин Константинович. Я думаю о том, что мы не напрасно живем, и красиво живем, и не стыдно оглянуться назад. Во всяком случае, есть что вспомнить и есть чем гордиться. Я имею в виду всех нас: и себя, и вас, и Ивана Даниловича, и Добрынина, и Беляка, и Рузметова, и Наташу, о которой вчера вам рассказывал.

Командир бригады слушал Кострова не перебивая. Зарубин знал, что капитан не страдает болтливостью и очень редко высказывает так откровенно свои чувства.

Костров продолжал:

— Ведь нас заставили воевать враги. Война не наше призвание. Это же истина, аксиома. Но посмотрите, как народ овладел тяжелым ратным делом, какие он совершает подвиги, подчас самому ему незаметные. Поэтому-то наши люди в состоянии творить чудеса. Я могу, как на пример, сослаться на Добрынина, на Беляка, Наташу, Бойко — людей сугубо гражданских и ставших вдруг прекрасными командирами, квалифицированными разведчиками, искушенными подпольщиками. А ваша жена?

— А ты? — прервал его Зарубин. — Ты думал два года тому назад, что будешь сидеть в лесу в роли начальника разведки партизанской бригады?

— Нет, безусловно, нет, — сознался Костров.

— То-то и оно! Цель, Георгий Владимирович, великая, благородная цель перед всеми нами — защита социалистической родины. А у нашего народа такие высокие нравственные устои, что он не остановится перед любым подвигом, перед любыми жертвами во имя этой цели. Вот ты сказал…

В землянку влетел Пушкарев.

— Ну-ка, за мной, лодыри! — скомандовал он. — Появился необычный гость, человек с большой буквы, и хочет рассказать что-то интересное. Айда, пошли.

— Что за человек с большой буквы? — недоуменно спросил Зарубин.

Костров рассмеялся.

— Память у тебя дырявая, товарищ командир бригады, — упрекнул Пушкарев. — А помнишь, кто нашел в лесу парашют?

— А-а-а, помню, помню. Сурко, кажется?

— Он самый.

Зарубину отчетливо припомнилась история с двумя парашютами, один из которых обнаружил крестьянин Сурко.

— Кстати, как фамилия того негодяя, который украл первый мешок? Я что-то не припомню… — спросил он.

— Редькин, — подсказал Костров.

— Так вы идете или нет? — начиная сердиться, спросил Пушкарев. — Сурко сидит на передовой заставе.

— Идем, идем, — успокоил его командир бригады, надевая полушубок.

Костров тоже оделся, и втроем они вышли наружу.

Сумерки сгустились. Низкие облака закрыли небо, звезды. По-прежнему мела пороша, ветер бросал в лицо сухой, колючий снег, и даже на близком расстоянии трудно было что-нибудь разглядеть.

Шагая следом за Зарубиным, Костров думал о том, что такая погода на руку его разведчикам, которых он разослал сегодня на задания. «При такой темноте можно пройти под носом у часового, и он не заметит, а если и заметит, так нетрудно скрыться».

Зарубина беспокоило другое.

«Редькин… это тот самый Редькин, который принес в ноябре сведения о прохождении эшелона со скотом, — думал он. — Чем же тогда окончилась эта темная история? Кажется, ничем. Как же это могло случиться? Что помешало нам до конца проверить, кто именно все перепутал?»

— Георгий Владимирович, — обратился Зарубин к шедшему сзади начальнику разведки, — вы помните тот случай, когда Бойко нарвался на эшелон с боеприпасами и потерял людей?

— Очень хорошо помню. С этим случаем тоже связана фамилия Редькина.

— Совершенно верно, — отозвался Зарубин. — История была довольно странная, а мы о ней забыли и успокоились.

— Напрасно вы так думаете, — осторожно возразил Костров. — Я проводил проверку.

— Интересно! И что же она дала?

Костров рассказал. Через своих разведчиков, работающих на железной дороге, он установил точно, что в те дни станция никакого эшелона с рогатым скотом не пропускала и не формировала. Телеграфист, на которого ссылался Редькин, действительно работал и продолжает работать на станции. Это молодой парень, сын бывшего торговца. Люди Кострова характеризуют его как прихвостня оккупантов.