Два шага до любви - Татьяна Алюшина

— Да, мы никогда этого от него не скрывали, — поясняла я реалии нашей с сыном прошлой жизни. — Наоборот, Роман Олегович настаивал, чтобы мы объясняли ребенку, что он не его отец.

— Он его усыновил?

— Нет. Мы с ним оформили совместную опеку над ребенком, но Максим носит мою девичью фамилию, Огнев.

Молчание. Напряженная, окаменевшая спина.

— Русаков знал, что я его отец?

— Нет. Он не знал, кто отец Максима. Делая мне предложение, он только спросил, не является ли отцом моего ребенка студент нашего института. Я ответила, что нет, его отец эмигрировал в другую страну, не называя твоего имени. Больше он никогда меня об этом не спрашивал. А документы на опекунство оформляла я.

Молчание. Взгляд вдаль, в никуда и сведенные мышцы спины.

— Документы… — повторил он за мной. — А в графе «отец» в его свидетельстве о рождении прочерк?

— Нет. В свидетельстве ты записан его отцом.

Он никогда не скрывал от меня своих документов, его паспорт частенько лежал на тумбочке возле факса, и я могла свободно его изучать и точно знала все его данные, да и Сергей сам несколько раз мне его показывал, посмеиваясь над своей фотографией, уж больно серьезным он там получился и выглядел старше. Поэтому, когда меня спросила в загсе полная строгая дама с уставшим лицом: «Что будем ставить в графу «отец»?» — я по молодости и наивности и не поняла, что она имеет в виду прочерк или формулировку «неизвестен», и продиктовала все его данные, в полной уверенности, что так и надо. А нужно ли это самому господину Берестову, я как-то и не подумала.

— Максим когда-нибудь обо мне спрашивал? — не меняя позы и напряженности голоса, спросил он.

— Да. В семь лет, когда пошел в школу, он однажды спросил, где его настоящий папа. Я сказала ему правду, что его папа живет в другой стране и не знает, что у него родился сын.

А еще мой маленький сыночек спросил меня:

— А если бы он знал, что я у него есть, он бы меня любил?

— Конечно! — заверила я его. — Если бы он знал, какой у него замечательный сынок родился, он бы очень любил тебя. Больше всех на свете.

Максимка подумал над моими словами, кивнул и убежал по своим важным мальчишечьим делам. А где-то через полгода он спросил меня, а в какой другой стране живет его папа. Вон у Миши папы совсем нет, он умер, а взрослые ему говорят, что он на небесах, в другой стране, и его папа тоже в этой стране?

— Нет, что ты, — успокоила я его вымыслы, — твой папа живет в стране под названием Америка.

И показала ему на глобусе и в большом атласе, где находится эта страна, и он водил по ней своим маленьким пальчиком и читал названия городов. Больше меня об отце он никогда не спрашивал.

— А Русаков… — начал вопрос Берестов и запнулся, подбирая правильные слова, вытащил руки из карманов брюк и сложил их на груди. — …Он был ему хорошим отцом? Он его не обижал?

— Я бы никогда и никому не позволила обидеть моего сына, даже намеком, — четко, с нажимом на каждом слове произнесла я сухим тоном, но, увидев, как еще больше напряглись мускулы на его спине, резко изменила тон на более спокойный и объяснила: — Роман Олегович не стал для него отцом в прямом понимании этого определения. Он никогда не проявлял к Максиму отцовской нежности, никогда не обнимал, не целовал по-отцовски, не гладил по головке. Но он уважал мальчика, еще с трех Максимкиных лет, и у них сложилось что-то вроде мужской дружбы. Он был для него скорее наставником, старшим товарищем, учителем, хотя Максим и называл его папа Ромолег. Впрочем, это всегда являлось основной и любимой ипостасью Романа Олеговича — быть наставником и преподавателем. Они вместе занимались спортом, вместе читали, играли в шахматы, гуляли и общались; Роман Олегович не забывал его хвалить за достижения и никогда не ругал за провалы…

На меня внезапно и без всякого предупреждения навалилось такое бессилие, словно придавило непомерной тяжестью все тело, и я замолчала, чувствуя, что больше не способна продолжать этот непростой разговор. Я прикрыла глаза, опустила голову, сильно потерла лоб рукой, чтобы хоть немного взбодриться, заправила упавшие вперед волосы за ухо, а когда подняла голову, обнаружила, что Берестов повернулся и внимательно меня рассматривает, продолжая держать руки скрещенными на груди.

У него было странное, нечитаемое выражение лица, какое-то замкнутое и еще более посуровевшее.

— Послушай, — опустевшим, потухшим голосом сказала я. — Я смертельно, зверски устала, спала не больше трех часов и большую часть суток провела за рулем. Я не могу сейчас ответить на все твои вопросы. Я не в состоянии что-то анализировать, объяснять, копаться в прошлом. Я понимаю, что тебя эта новость шокировала, и даже приблизительно не представляю, что ты сейчас испытываешь и о чем думаешь. Тебе придется разбираться с этим самому. Мне надо поспать хотя бы часа два и ехать в больницу.

Я развернулась, взяла свою сумку, лежавшую у меня за спиной на кресле, достала оттуда альбомы с фотографиями и диски и положила на журнальный столик.

— Вот. Если тебе интересно, здесь фотографии Максима, а это диски с домашним видео. На том, что под номером один, его детские годы от рождения до восьми лет, а на втором — с восьми и далее. Мне их смонтировали профессионалы, перекинув все со старых пленок и записей, и каждый эпизод отмечен поясняющей страницей, что за событие снято. Хочешь, посмотри. А я поеду.

— Нет! — приказным, жестким тоном ответил он, словно хлестнул.

Меня аж передернуло от его голоса, и я потянулась за дисками и альбомом убрать их обратно в сумку, не сводя с него взгляда и чувствуя острую, кольнувшую боль в груди от этого его решения!

— «Нет» относится к тому, что ты никуда не поедешь, — строго объяснил он свой отказ, заметив мои движения и эмоции, отразившиеся на моем лице: — Я тебя никуда не пущу в таком состоянии.

И двинулся ко мне, подхватил под руку, помогая встать:

— Идем. Я провожу тебя в гостевую комнату. Там поспишь. Столько, сколько понадобится для твоего нормального отдыха.

— Столько мне нельзя, — не сопротивляясь, шла я вместе с ним. — Мне в больницу надо.

— Твое присутствие там уже ни на что повлиять не сможет. А Максим, как я понял, под надежной опекой.

У меня не было сил даже на то, чтобы возражать. Если бы не он, я бы вообще не смогла дойти до этой чертовой гостевой комнаты и уж тем более найти ее. Мы вышли из гостиной в коридор, из которого поднялись по лестнице на второй этаж, и Берестов довел меня до места. Все эти передвижения я помнила уже смутно, а когда садилась на кровать, то уже спала.

Я проснулась, и первым моим чувством было ощущение какого-то умиротворяющего спокойствия. Оно было для меня настолько странным и новым, что я позволила себе несколько минут просто полежать и посмаковать это чувство. А открыв глаза, обнаружила, что нахожусь в большой кровати, в незнакомой мне комнате, и кто-то заботливо снял с меня ботинки, уложил и укрыл покрывалом.