Два шага до любви - Татьяна Алюшина

А вот на этом месте извини-и-ите. Пардоньте-с получился.

Легкие незатейливые отношения, просто секс с матерью его сына как-то в этот расклад не укладываются, вроде как серьезом пахнет. А кому он нужен, этот серьез? Уж точно не Берестову, да и мне незачем. А по-другому не получается: позанимались любовью и разбежались — «Ну, пока, до выходных! А, кстати, когда там у Максима каникулы, или соревнования, или иное событие…» — и до следующего сеанса любовных утех. Так, что ли? Вот именно, не монтируется как-то.

— Пойду я спать, — сообщила о своих намерениях я и тактично поинтересовалась у хозяина: — Можно мне занять ту же комнату?

— Разумеется, — подтвердил он свое гостеприимство и расширил предложение: — Там еще несколько комнат на втором этаже, посмотри, может, тебе какая-нибудь другая понравится.

— Спасибо, меня вполне устроит та, где я уже спала, — шаркнула ответно ножкой политеса я. — Ну, что, спокойной ночи?

— Спокойной ночи, — ровным тоном пожелал он и спросил: — Дать тебе что-нибудь? Футболку, рубашку? Ты вроде как не экипирована для ночного сна.

Это он правильно заметил. Спать голышом я не привыкла — все-таки сын взрослый со мной живет, а спать в белье неудобно: за ночь бюстгальтер так надавит и натрет — пожалеешь, что вообще имеешь грудь. Ну, а вариант спать в свитере не рассматривается. Я согласилась на футболку.

Я проснулась посреди самой глухой ночи.

Было темно и совсем не по-городскому торжественно и пугающе-бездонно тихо, только где-то далеко лениво лаяла собака, и тусклый, рассеянный свет уличного фонаря, пробиваясь сквозь не зашторенное мной окно, косо ложился на стену.

И какая-то высокая, тонкая печаль пробралась ко мне в сердце и устроилась там, расширяясь и захватывая душу. И продолжала лаять еле слышно собака, и дрожали на стене тени от колеблющихся веток деревьев, дробящих на части свет от фонаря, и хотелось плакать.

По своей, может быть, другой, совсем иной, но неполучившейся жизни, по той оборвавшейся так внезапно и жестоко девичьей любви, по своему несостоявшемуся женскому счастью.

Я не знаю, какие чувства я испытывала к Берестову в данное время, да и не хочу знать, анализировать и пытаться копаться в себе, но одно я знаю и чувствую точно.

Он мне нужен! Прямо сейчас! Необходим! Как спасение от чего-то совершенно непонятного мне!

Я встала с кровати и отправилась искать его комнату. Спустилась с лестницы совсем неслышно, потому что была босиком. Постояла, привыкая к темноте в коридоре. Куда идти? Вроде на втором этаже находились только гостевые комнаты и кабинет, значит, его спальня где-то на первом, скорее всего, через гостиную в другой коридор, из которого он выходил тогда голым и куда я сегодня не заходила.

В гостиной на стене у входа еле-еле светился ночник, почти ничего не освещая, лишь обозначая очертания предметов. Я постояла, прислушиваясь к себе.

Тишина, темень и звенящая печаль окружали меня.

И я так и стояла в одной компании с ними на пороге гостиной не знаю сколько времени.

А потом тихо выдохнула и шагнула вперед.

— Я здесь, — услышала я очень тихий голос Берестова где-то справа от меня, и он шагнул большой темной тенью и встал передо мной.

И в следующую секунду я оказалась в его руках, прижатая к его груди, и вдыхала спасительный запах этого мужчины, смешивающийся с еле уловимым запахом дорогого парфюма, так подходившего ему. Он не целовал меня, просто прижимал к себе, оторвав от пола, и я чувствовала, как стучится в мою грудь его сердце.

И тогда, взяв ладонями за голову, я наклонила его к себе и поцеловала.

И мир стал другим, ограниченным пространством двух наших тел, Берестов оторвался от моих губ, взял меня на руки и отнес в свою спальню.

Он снял с меня и откинул куда-то футболку, подхватив на руки, осторожно положил на кровать и через полминуты накрыл меня своим большим, горячим телом. Мы не шевелились и смотрели друг другу в лицо в мерцающем свете почти не разгоняющего мглу ночника на прикроватной тумбочке до тех пор, пока наше притяжение не стало непереносимым, и тогда он медленно наклонил голову и поцеловал меня.

Мы ничего не говорили, но наше соединение было полно страстной и грустной нежности, словно мы благодарили друг друга, и прощали, и прощались…

Я ушла, когда за окном начало светать и Берестов заснул спокойным, глубоким сном в своей любимой позе на спине, закинув руки за голову. Я долго смотрела на него, а потом, тихо встав с постели, подняла футболку и вышла из комнаты, осторожно притворив дверь за собой. За собой и за всем своим прошлым.

Я уехала. Так же осторожно и тихо умывшись, приведя себя в порядок, одевшись и собравшись, спустилась вниз, постояла, прислушиваясь к тишине дома.

Достала из сумки и положила на журнальный столик то, что так и не решилась вчера ему показать и отдать.

Рисунок в рамке за стеклом, сделанный восьмилетним Максимом.

Немного кривовато нарисованный американский континент, на котором, широко расставив ноги и уперев руки в бока, стоял мужчина в костюме и галстуке, тоже изображенный немного кривовато, но вполне художественно. Сзади него и чуть выше было большими буквами написано «Америка», а внизу вторая поясняющая надпись: «Мой папа, который живет в Америке» — и почему-то в одном верхнем углу красовалось солнце, а во втором углу — луна.

Затворив за собой все двери, я тихо развернула машину и уехала.

Максимка спал. Возле него дежурила мама, повернувшаяся на звук отворяемой двери и замахавшая мне руками, показывая знаками немедленно выйти из палаты, и выскользнула следом.

— И что это за история с господином Берестовым? — зашептала она, ухватив меня за руку и отводя в сторону от двери, чтобы не потревожить целительный сон внука.

— Что за история? — изобразила непонимание я.

— Ну, что ты к нему поехала и там заснула? — уже нормальным голосом устроила мне допрос Надежда Владимировна, мать моя родная.

Я вздохнула безнадежно. Нет, обмануть я могу, но вопрос — зачем?..

— Берестов Сергей Константинович, насколько тебе известно, был донором Максима, — начала я с этого факта.

— Это мне известно, — отмахнулась мама. — Но зачем ты вчера к нему поехала? Благодарить?

— И это тоже, — подтвердила я ее догадки и рубанула правду: — Он отец Максима.

— Да ты что-о-о… — округлила глаза мама и приложила ладошку к щеке, впитала информацию и быстренько спросила: — И ты ему сказала?

— Сказала.

— И что теперь будет?

— Теперь надо сказать Максиму, — оповестила я о своей решимости и попыталась отвлечь ее. — Расскажи лучше, как тут дела, а то я прямо сюда, к Максу в палату отправилась.