Волхитка - Николай Гайдук

– Не ходи! Запутаешься в них! – За спиной засмеялись.

– Сами вы… – сказал он и отмахнулся.

Большое поле начиналось тут же – за оградой. Золочёная спелая рожь, усатая пшеница – тёплые волны плескались в грудь мальчика; голубизна небес, промытая недавними дождями, нависала колыбельным куполом над землей, и погремушкой бренчала какая-то птица вверху. На дальней кромке поля виднелась маковка белого храма – долетал зазывный бой колоколов.

Грибоня заторопился, топая за околицу, купая босы ноги в бархатной пыли. Ворон повстречался посреди развилки: сурово смотрел на Грибоню – мешал.

Поискав глазами камень или палку, но не найдя, парнишка зачерпнул полную жменю пыли, бросил в ворона. Дунул ветерок – будто нарочно – и Грибоне все глаза на несколько мгновений запорошило…

Он свернул с дороги в рожь и заблудился, покуда «прозрел», протирая слезящиеся глазёнки. А когда «прозрел» и осмотрелся – кругом одни колосья колышутся, клонятся. А среди колосьев – то там, то здесь – какие-то синие-пресиние цветочки. «Василёчки! – вспомнилось ему. – А это что? А это перепёлка полетела! Вон её домик на земле. Гнездо. Гнездом… гнездомик».

Гибкие, упругие стебли пшеницы хватали за ноги, мешали идти; колосья набивались между пальцев – щекотали. И, вместо того, чтобы встревожиться, Грибоня развеселился, глядя под ноги. Новый мир, окруживший его, пахучий, разноцветный, показался таким интересным, что Грибоня позабыл, куда он и зачем хотел идти. Улыбаясь, он шагал, куда глаза глядели – восторженные детские глаза. И вскоре он очутился где-то на другой оконечности острова. Здесь было много бабочек, шмелей, стрекоз, цветов. Здесь было тихо, уютно.

Мальчик пошёл вдоль берега…

А между тем закат горел над полем, грел спину худосочного Грибони. Груда белоснежных облаков зацветала красными маками за рекой. Давно затихли колокола, улетели стрекозы, и цветы готовились к ночлегу: распахнутые ладони лепестков сворачивались «в кулачок».

Незнакомая тётя ему повстречалась. Странноватая тётя.

– Сынок, тебя как звать?..

Он хотел ответить, но отчего-то насторожился. Даже моргать перестал. Перед мальчуганом стоял какой-то странный человек, облаченный в женские одежды; Грибоня чутким сердцем сразу угадал в нём дядьку.

Наклоняясь, «тетя» фальшиво улыбнулась.

– Сынок, – протяжно повторила. – Тебя как звать?

– Гриб… – Он заикнулся, когда приметил клок чёрной бороды, торчащей под платком.

«Тётя» хихикнула.

– Какой такой гриб? Мухомор?.. Ты чего заикаисся? Испугался тетеньку? Тебя зовут Грибоня, да? Видишь, тётенька знает тебя. Тётенька любит. Айда со мной, Грибоня. Конфеткой угощу.

Мальчик насупился. Ручонки спрятал за спину.

– Я не хочу твою конфету, дяденька.

Переодетый человек всполошился. Поправил платок с кистями на бороде.

– Какой же я… какая же я дяденька? – говорил он и трусовато оглядывался. – Ты что, Грибоня? Не узнаешь? Я твоя тётенька… крёстная.

Копыта застучали, зачастили неподалёку. Верховые вдруг возникли – как из-под земли. Шашки сбоку болтались, за плечами дергались ружейные стволы.

– Эй, тётка! – крикнул старший. – Стой!

Переодетый вздрогнул, обернулся и при этом сильно, больно стиснул мальчику ладонь.

– Ай, соколики, что надобно? – Он поморщился оттого, что мальчик заревел. – Грибонечка, сынок! Уймись! Не плачь!

Урядник, сверкающий серебряными галунами, никак не мог остановить свою разгорячённую кобылу; она волчком ходила под седоком, громко грызла удила и всхрапывала.

– Ты никого здесь не встречала, старая? – прокричал урядник, натягивая поводья.

– Нет, соколики. Нет. Один мужик, правда, прошёл… Уймись, Грибонечка, дай с людями поговорить.

– Куда прошёл?.. – Урядник пристукнул нагайкой по своему сапогу. – Да заткни ты своего котенка! Говори, куда пошёл?

– В ту сторону, берегом… Цыть, Грибоня! Грыжу наорёшь! – успокаивал ряженый, а сам ещё сильнее тискал руку мальчика, чтобы тот ревел и не мог проговориться.

Наездники поспешно развернулись. Раздался тяжкий топот и сухой перехруст ломаемых колосьев – перепёлка брызнула из-под копыт. Через минуту-другую кони скрылись, направляясь в другую сторону острова, и заржали где-то в необъятной мглистой ржи.

Грибоня плакал до тех пор, покуда табаком и потом пахнущая сильная ладонь вдруг не захлопнула рот.

– Убью! – нагибаясь, припугнула бородатая тётенька. – Заткнись! Кому сказано? Гаденыш поповский!

Они сошли с просёлочной дороги, исчерченной тележными следами, изрытой оттисками подков. Первый желтый лист уже успел слететь с берёзы на обочину – хрустнул под Грибониной ступней; это ему почему-то крепко запомнилось.

В лесу было угрюмо и синё. Закатный луч от ветки к ветке протянулся – красноватою дрожащей паутиной. Между стволами темнело – лес представлялся непроходимым.

За деревьями ряженый дядька, что-то сердито ворча, скинул платок. Бородища вырвалась на волю – распушилась тёмно-рыжей метёлкой. Лицо у человека преобразилось – не самым лучшим образом. Это было крупное, низколобое и широкоскулое лицо. Мужчина улыбнулся, а точнее говоря, оскалился – сверкнули острые, по-волчьи огромные зубы. Он с удовольствием расправил плечи и двумя руками разорвал цветистый сарафан, клочья зашвырнул в кусты – тряпки, болтаясь, повисли на ветвях шиповника. Дядька скомкал лоскуты и вместе с платком спрятал под корнями выворотня. За поясом – в разрезе чёрной незастёгнутой рубахи – рукоять ножа.

Мрачно глядя на Грибоню, дядька сплюнул.

– Таскайся с тобой по тайге! За ноги взять бы да шарахнуть об пенёк!

– Я вот папке… – Мальчик всхлипнул. – Всё расскажу!

Незнакомец удивился, брови надломил.

– Расскажешь, как я тебя за ноги взял и об пенёк шарахнул?

– Да! – насупился Грибоня, кулачонки сжал. – Погоди, папка задаст тебе жару!

– Это верно, – согласился дядька и снова сплюнул. – Проклятый поп! На всю тайгу воняет ладаном! Жили-жили спокойно и вот – на тебе: соорудили церкву! Ну ничего, управимся мы с папкою твоим, и с другими такими же папками… попками… И ты нам поможешь, ага?

Грибоня слушал, слушал и вдруг воскликнул:

– Щ-щас как дам! – Он дёрнул кулачком.

Мужчина, не сдержавшись, хохотнул.

– Какой щенок! С характером! Ну-ну, посмотрим. Ступай за мной!

У ручья за кедрами в потаённом местечке поджидал чёрный кабардинец под седлом, хорошо умеющий бегать по горам. Голодный, он глодал кору на дереве, к которому привязан, – светлым полукругом заболонь виднелась.

Дядька напился из горсти, ополоснул лицо, взопревшее под платком, и стал затягивать подпругу на животе кабардинца. Жеребец хитрил – надувался, чтобы сыромятина не сильно врезалась в живот. Хозяин, заругавшись, дал коленом в конский пах – кабардинец ёкнул селезёнкой и, скосив глаза, длинно и со стоном выдохнул…

Сбоку седла приторочив волосяной аркан, собранный кольцом, всадник легко, привычно сунул ногу в стремя, пружинисто оттолкнулся от камня и взлетел в седло.

– Попович! – Хмыкнул, отирая бороду. – Иди домой и расскажи всё папке. Знаешь, куда идти?

Мальчик осмотрелся. Поёжился.

Страшно в лесу у ручья. Над вершинами скал, в холодеющих небесах, искрил, разгораясь, золотистый осколок ущербного месяца, ветки шептались на ветру, толкались тени за деревьями… Но Грибоня переборол себя – повернулся и почапал, как собачонка по своим следам.

«Отчаянный, гаденыш! Хорошо! Сгодится!..»

Бородач ударил кабардинца, догнал Грибоню. Свесившись, схватил за воротник и, не останавливаясь, поднял и с размаху усадил рядом с собой в седло. От жаркой боли между ног – ударился о жесткую луку! – мальчишка скуксился, но промолчал, лишь мёртвой хваткой вцепился в чёрную гриву.

Ехали долго. Медленно. Сумрак нарастал, на деревьях звёздочки развесились, и Грибоне вспоминалась весёлая рождественская ёлка в доме: тёплая печь, стряпня, родители и сёстры, шутки, игры. Тоска сдавила крохотное сердце. Захотелось к матери. Задрёмывая, он горько всхлипнул, пальцы обмякли, и на повороте малец едва не рухнул в темноту.

Всадник подхватил его.

– Не спать! Привыкай! Волки ночью не спят! – ударил в ухо гулкий бас, родивший эхо в ущелье. – Не спать!

Остров давно остался позади. (Через мелкую протоку переправились). Мраморный карьер светлел внизу, возле реки, откуда брали камень для возведения храма. На фоне мрамора клубами дыма чернел кустарник, вереница кудлатых кедров. Из-под копыт вырывался булыжник на крутом подъёме: часто подпрыгивал – искрил и ухал, слетая в пропасть. Кабардинец мягко прогибался, вздрагивал всем телом. Грибоня чувствовал мгновенный страх коня, и тоже малёхонько трусил. Дробящееся эхо долго хохотало над Грибоней, затихая в вершинах между скал, где криво, по-разбойному скалился, разгораясь, белозубый месяц.

Туман стоял на тропах, обдавал студёным духом. Прохлада залезала под рубаху, и Грибоня всё теснее прижимался к ненавистной, тёплой дядькиной груди. В бок ему вдавилась рукоять ножа, торчащего за поясом у всадника.