Волхитка - Николай Гайдук

– Кончай, дед, помирать! Какая шляпа? Куры засмеют!

Иван Капитаныч отвернулся к окну. Промолчал.

Небо клубилось чёрными клубками и светло-фиолетовыми. Первая весенняя гроза играла погремушкой над Седыми Порогами. Прислушиваясь, дед попросил проводить его на крыльцо – ноги плохо работали.

Самые спелые капли уже отрывались от неба, дырявили серый бархат пыли, по травинкам тюкали – травинки вздрагивали и испуганно пригибались, чтобы тут же выпрямиться и весело, ярко взблеснуть.

Дождик скоро зачастил – несушек загнал под навес; только пух кружился по двору, пока не намок. Потемнели крыши, прясла и дорога. Заблестели умытые деревья, точно улыбаясь желанному дождю. В тёплом воздухе запахло тесом, жирным черноземом… С тонким булькающим звуком вскакивали в лужах пузыри, наполненные светом солнца, прорвавшимся из-за тучи. Пузыри эти похожи были на водяные странные цветы, лучащиеся жаром… Пчела, с лёту сбитая крупною каплей, упала перед крыльцом и, надломив крыло, ползком пустилась поперек двора, оставляя за собой светло-серую борозду – пыль еще не сильно пропиталась влагой.

– Внучек, – трясущимися губами вдруг попросил Иван Капитаныч. – Ты попляши за меня под дождём! Я-то не могу. Ноги – как чужие… А ты разуйся, голубь, да попляши…

– Зачем?

– Да просто… вспомнилось… Мальчонкой был я, лет пяти от роду… Ах, как я плясал под дождем! Как плясал! А чего же не плясать? Вся жизня впереди! Ну, давай, милок! Давай! – Дед слабо захлопал в ладоши, помогая настроиться на пляску. – Э-эх, выйду я на улицу, гляну на село: девки гуляють и мне весело!..

Ванюша постеснялся дедовой причуды, не поверил, что это – последняя просьба живущего. Иван Капитаныч только вздохнул, не обиделся: ладно, позже всё будет исполнено. Жалко, не сейчас, да уж такие мы есть – запоздалой любовью живем, вот что плохо, родимые.

Слёзы текли по щекам дремучего деда, а он, подслеповато моргая, сидел на крылечке и думал: «Какой нынче тепленький дождичек. Но тогда был теплее. Ах, как я мальчонкой плясал тогда!»

За домом в лопухах забормотал ручей, расталкивая стебли, слизывая мусор на пути. В берёзовой роще на взгорке звончее зазвучала иволга – промытая флейта. Ласточка, ловко лавируя в сверкающей сетке дождя и, оставаясь почти сухой, верещала взахлёб и – восторженно, дерзко! – кувыркалась в мокром, синем, солнечном зените и в затяжном стремительном снижении рисковала подломить крыло о дерево или белой грудкой врезаться в береговой гранит, коварно сокрытый пластами поднимающегося пара…

Ах, какой нынче тёпленький дождичек! И земля тепла! И небо! И весь белый свет!.. Где ещё, мил-человек, ты сыщешь раздолье краше вот этого? Разве могут быть где-нибудь яблоки ароматней и вкуснее, чем на нашем ярком и неповторимом Древе Жизни?!

Иван Капитаныч, не мигая, смотрел на божий мир. Смотрел и плакал…

Никогда так остро не чувствуется жизнь, как перед смертью.

Может, люди сказку сочиняют, а может быть, и правду говорят, что на девятый день после похорон душа человека возносится при помощи ангелов, улетает в Царствие Небесное.

В этот день пришёл Ванюша Стреляный в чайную, так он называл трактир, поставленный на развилке трёх дорог.

На голове у него красовалась старая белая шляпа – «принцесса» покойного деда.

Перед высоким резным крыльцом – чуть в стороне – была большая коновязь, волнообразно изъеденная кремнистыми зубами лошадей. В деревянной колоде, в чистой воде купалось отражённое облако. Чья-то серо-пепельная кляча, замордованная горными дорогами, понуро стояла у коновязи. И тут же – неподалёку – мышцами играли три холёных скакуна. И ещё тут было несколько ретивых жеребцов, зверовато смотревших по сторонам. Эти «звери» были не только в хомутах, они были с полными холщёвыми торбами, надетыми на морды: сухо шелестел в мешках овес и позвякивали удила; отгоняя муху, кони встряхивали шеями – из поддужного колокольчика, будто из перевернутого кулька, сыпался негромкий перезвон…

Пока Ванюша Стреляный разглядывал коней, из-за угла трактира, из кустов бузины появился хмельной цыган в красной шелковой косоворотке, в яловых, чуть забрызганных сапогах. Молодцевато перепрыгивая через две ступеньки, он поднялся на крыльцо. Ванюша – следом.

В трактире было шумно и пестрело ярким покосным лугом: цветистые широкие шелка мелькали – рубахи, блузки, юбки; раздавалось бряцанье браслетов, монисто играли драгоценными каменьями, зазывный звук серебряных цыганских струн раззуживал не только ухо – душу бередил. И сразу сердце у Ванюши Стреляного словно бы сладко подтаяло. С этих шелковых лугов и панбархатных полян повеяло ароматом далёкой безоблачной молодости, невозвратными деньками, проведёнными в обнимку с персиянкой.

Половой узнал его. С любезной улыбкой спросил:

– Иван Персияныч, вам как обычно?

– Нет, – задумчиво сказал он, сидя за столиком возле окна. – Сегодня всё должно быть необычно.

Глаза полового слегка увеличились, когда он увидел странно сияющую белую шляпу – Иван Персияныч положил «принцессу» перед собой на столик и попросил полового принести ему два хрустальных бокала.

Половой метнулся мухой и всё исполнил.

– Вот-с, – пробормотал. – Прошу.

Стреляный погладил «принцессу», какую-то пылинку ногтем сбил. Потом угрюмо выпил за помин широкой дедовой души: от плеча до плеча – как от Юга до Севера. Закурил. Прислушался. И вдруг стало ему как-то грустно и тяжко. Нет, не те цыгане перед ним пестрели, совсем не те, каких он помнил и любил без памяти. Но всё так же озорно и живо блестели их улыбки и глаза. И так же сильна и стройна казалась цыганская гибкая стать, так же стихийно взвивались воздушные юбки, руки взлетали над головой, и с таким же залихватским покриком «ходи-ходи-ходи!..» каблуки частили в грязный пол, сотрясая посуду на столиках и сотрясая душу Персияныча.

Он выпил ещё. Голову руками обхватил.

«А деда – нет! А мы поём и пляшем! Вот такая бом-брам-рея, как любил он говорить. – Посмотревши на белую шляпу, Стреляный вздохнул. – Ну, что же, покатать придётся белую принцессу».

Сутулясь, он поднялся. Выпрямил себя. Глаза блеснули.

Цыган, привыкший видеть куражи и принимать в них участие, не удивился причудливой просьбе: всяк по-своему сходит с ума. Он что-то гортанно и отрывисто крикнул своим товарищам – цыгане и цыганки засмеялись, выходя из-за столиков, подбирая длинные юбки и закатывая рукава.

Белую шляпу водрузили на большой поднос, по краям мерцающий чем-то похожим на бриллиантовую инкрустацию.

Иван Персияныч – неторопливым широким жестом – что-то бросил на дно перевернутой шляпы, отделанной белым шелком.

Глаза у цыгана изумлёно расширились: там заблестела увесистая серебряная серьга, рядом с которой была рассыпана пригоршня семян Древа Жизни. (Дед научил неразумного внука).

Заметив дорогую вещь, цыган с гитарой приободрился и зачастил переборами, подмигнув остальным: неплохое начало – богат.

– Гуляй, господин! Жги, Ванятка! – подзадоривали, сходя с крыльца, взметая пыль каблуками и юбками.

В вечернем голубеющем воздухе Стреляному почудилось белое облачко – сияние над шляпой, точно раскаленный уголёк внутри лежал, всё сильней раскаляясь. Скакуны непонятно отчего встревожились, выходя на дорогу, – фыркали, выкручивая головы, косились на шляпу.

– С ветерком! – попросил Иван Персияныч и вдруг почувствовал необычайное волнение. – Он любил с ветерком! У него широкая душа: от плеча до плеча – как от Юга до Севера!

– Всё будет в лучшем виде, господин! – Жизнерадостный цыган посмеивался, разбирая вожжи и поудобнее усаживаясь на облучке. – Всё будет, ай!.. Всё будет… Мри бахталы чергони!

– Моя счастливая звёзда… – вдруг перевёл Иван Персияныч, немало изумляя весёлого цыгана, который вдруг почему-то перестал веселиться.

– А вы, господин хороший? – уже серьёзно спросил цыган. – Вы поедете?

– Я туда ещё успею, – как-то странно отозвался Иван Персияныч, ещё больше смутивши цыгана.

Компания осталась далеко у чайной – на развилке.

Стреляный проводил повозку ещё немного и махнул рукой – гони один.

Вздымая пыль из-под раскидистой калины у дороги – вихорь вдруг поднялся перед мордами коней, засвистел сыромятным крученым кнутом. Звероватый рослый коренник, серый в яблоко, отшатнулся, вздыбливая гриву, и с места взял в карьер – цыган едва не выпал под колёса: перепуганное лицо у возничего перекосилось… Поддужный колокольчик звонко заиграл и тройка заплясала, набирая скорость, раскидывая землю из-под колотящихся копыт… Широким пыльным кругом, ослепляя, весёлый вихорь закружил коней – погнал по бездорожью… Белая «принцесса» вдруг слетела с брички на вираже – ветер подхватил её, понёс над полем… И через несколько мгновений в чистом вечереющем небе вдалеке вспыхнуло белое облако. Большой серебряно сверкающей серьгой месяц показался из-за белого туманного подбоя… Коренник храпел, косясь на месяц… Тройка пошла вразнос – по буеракам… С диким ржанием скользнув по кромке берега, тройка едва не опрокинулась в обрыв…