Нематериальное наследие. Карьера одного пьемонтского экзорциста XVII века - Джованни Леви
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В течение тридцати пяти лет, последовавших за нашим выступлением, микроисторию продолжали активно обсуждать, впрочем слишком часто обыгрывая двусмысленность ее названия: по мнению множества людей, приставка микро- относилась к объекту, к малым вещам, локальному, отдельным личностям, тогда как на деле микро касается метода наблюдения, интенсивного взгляда, направленного в одну точку и призванного продемонстрировать всю сложность ее устройства. В то же время менялся и сам мир: он перестал быть, как казалось, легко читаемым и ориентированным по биполярной оси Соединенные Штаты Америки — Советский Союз. За крахом Советского Союза последовало умножение числа субимпералистических движений в реальности, элементы которой, конечно, глобализировались и вступали во все более тесные контакты друг с другом. При этом ситуация фрагментировалась, возникали мощные локальные центры, конфликтовавшие между собой. Действительность стала еще менее познаваемой, еще менее предсказуемой. Историография в эпоху биполярного мира веровала в силу ценностей и, как представлялось, очевидных и поддававшихся пониманию идей. Она воображала, что мир состоит из автоматической социальной солидарности и гомогенных социальных пространств. В итоге она стала свидетельницей кризиса понятий, на которых базировались социальные науки и история. Рабочий класс, средний класс, молодежь, женщины, социальная структура, интеллектуалы, народная культура — а кроме того, истина и сама реальность — утратили кажущуюся очевидность. Нам надлежало рассмотреть их более внимательно, определить внутренние различия, вернуть их к жизни во всей сложности. Микроистория возникла накануне подобной трансформации, в каком-то смысле предвосхитив необходимость разрыва с представлениями об автоматизмах и выдвигая на первый план амбивалентность идей, социальных условий и культурных систем. Единство постепенно дробилось на множество частей. Таким образом, следовало учитывать, что история состоит из отличий, принять во внимание говорящих и молчащих, победителей и побежденных, тех, кто оставлял свидетельства, и тех, кто этого не делал. Наши исследования, помимо прочего, порождались как разочарованием в бескомпромиссной политике итальянских и европейских левых, неспособных переосмыслить действительность в ее изменениях, так и устойчивостью структуралистски-функционалистских и механистических интерпретаций в историографии и, на более общем уровне, в социальных науках.
В книге я рассказываю историю о наивном заклинателе бесов, жившем в XVII в. в одной из пьемонтских деревень. Я столкнулся с одним-единственным трудно поддающимся анализу документом, и это навело меня на мысль о возможности истолковать поведение экзорциста, действия следовавших за ним и веровавших в его силы крестьян, отношения и поступки, имевшие место в небольшом человеческом коллективе, ничем не примечательном, если не считать обычности и одновременно уникальности его образа жизни. Изначально вся документация сводилась к отдельному тексту, но число источников увеличивалось по мере обращения к нотариальным актам, в которых регистрировались решения и сделки трехсот жителей Сантены, заключавшиеся как внутри поселения, так и с представителями внешнего мира. Таким образом, контекст мало-помалу открывал мне устройство этого маленького мира. Перспектива исследования при всей ее неповторимости давала, однако, возможность поставить общие вопросы, применимые к совершенно иным сегментам реальности. Она вела к целой серии различных ответов благодаря обращению к смыслопорождающей модели, которая предлагала несколько траекторий интерпретации и при этом не конструировала нормальный порядок дел в ситуациях, обладавших уникальным смыслом. Признание важности отношений между продавцами и покупателями земли позволило рассмотреть этот сюжет в новом свете. То же касается не вполне уместной склонности упрощать проблемы, ставшей основой успешной деятельности вождя, уверенного в силе своего общественного положения. В свою очередь, фиксация семейных связей, существовавших не только из‐за проживания людей под одной крышей, подталкивала к выбору другого хода исследования за пределами традиционной истории семьи; и так далее. Речь шла об эксперименте, который отталкивался от открытой критики привычных инструментов историографического анализа и базировался на интенсивном методе наблюдений. Я стремился усложнить общую картину и поставить релевантные вопросы, не очевидные на первый взгляд. Как мне показалось, читатели уловили, в чем состоит подлинный смысл книги: небольшое местечко, глуповатый заклинатель бесов, ограниченный мир крестьян, конечно, были не главным предметом моего интереса, но скорее механизмом, заставлявшим говорить документы, формулировать общие вопросы, не обобщая частный предмет моего исследования.
Да, документы… историк прежде всего цепляется именно за них, однако это не значит, что источники необходимо рассматривать как единственный инструмент познания, поскольку документы всегда пристрастны, они создаются и сохраняются при разных условиях. Историку самому надлежит обозначить проблемы, сквозь призму которых он будет читать тексты, стремясь вернуть плоть и кровь тем, кто оставил по себе лишь неполный, косвенный и ограниченный набор сведений. Он потратит усилия на то, чтобы вывести на первый план всех участников игры и сделать это наиболее справедливым образом, избегая соблазна наделить голосом лишь богатых, грамотных, мужчин, господствующие классы. В каком-то смысле документы «заговорят», только если мы учтем, как они создавались, если мы зададим им вопросы, которые не приходят автоматически
