Купите книгу, она смешная - Олег Сенцов

Лучшие и последние силы этой страны шерстили побережье, разбитое на участки, несколько часов. Я лично на самом быстром катере курсировал вдоль всего берега с намертво приросшим к глазам биноклем, но дорогая пропажа никак не находилась. Лишь когда солнце начало красить океан в багровый цвет, осторожно коснувшись его своим краешком, мы нашли Джима.

Глава последняя, но зато длинная

Мы нашли Джима, лишь, когда солнце осторожно коснулось своим краешком океана и начало красить его в багровый цвет. Джим сидел спокойно на большом камне, вдающемся немного в воду, абсолютно голый, очень загорелый и, казалось, созерцал всю вселенную сразу, не сходя с этого места. Он не реагировал, ни на катера, ни на вертолеты, кружащие, шумящие и поднимающие вокруг столбы брызг. Мне стоило некоторых усилий и достаточного количества горстей воды, чтобы привести Джима в чувства. Как только я понял по его лицу, что он узнал меня, ну или, по крайней мере, идентифицирует во мне человека, я выпалил первое, что пришло мне в голову:

— Джим, Елен умирает! – кто-то внутри меня от удивления подавился кофе с плюшечкой, но хорошо, что наружу это не пошло.

— Кто? – спросил Джим, голосом человека, разговаривающего с кошкой.

Мне пришлось сразу немного скорректировать тактику:

— Елен! Она любит тебя! И только тебя. Ее пытали, но она все время повторяет только твое имя… Она наверняка помешалась… — я принял самое траурное выражение лица из имеющихся на балансе.

— Да, кто же, брат мой? – удивление Джима было таким искренним, что я не понимал, кто из нас валяет большего дурака или кто больше помешался.

Вдруг Джим не выдержал и прыснул, за ним засмеялся и я, мы начали толкаться, ржать и обниматься и, в конце концов, оба свалились в воду. После того как мы выбрались на берег и отряхнулись, Джим пригласил меня в свое скромное жилище – ржавую рубку парохода, давным-давно выброшенного на берег и зарывшегося в песок уже по самые леера. Уже темнело, Джимми развел костер и поставил воду в кастрюльке греться. Джим за этот месяц не то чтобы тут особо обжился, но зато смог перейти на замкнутый цикл жизнеобеспечения. Дрова он собирал, те, что выкинет океан, питался в основном мидиями и другими морскими ракушками, иногда ел птичьи яйца, воду добывал из построенного самим в песке большого опреснителя и, похоже, что собирался прожить тут если не всю жизнь, то какую-то значительную ее часть. Вода на огне закипела, катера легли в дрейф, вертолеты перестали крутить свои лопасти, а мы с Джимом сели спокойно пить чай и разговаривать.

— Так зачем ты приехал? – промолвил, после необходимой по драматургии паузы, наш прибрежный гуру.

— Потому, что я люблю тебя, Джим! – я все никак не мог сказать главного, и продолжал изображать парня-веселуна.

Тем не менее, Джим засмеялся и обжег губы о края горячей кружки.

— Хорошо. Раз ты мне не веришь, то тогда так – Джимми, мне не хватало тебя!

На этот раз в ответ я увидел лишь чеширскую улыбку и то, родившаяся между чайными сербаньями.

-Ты нам нужен, Джим! – я вскочил на ноги, как делал всегда в тех случаях, когда хотел придать своим словам хоть какое-то значение!

Меня остудила очередная улыбка, но на этот раз поддержанная словами:

— Что, Джеббс… вернулся?

— Да… — я как-то враз сник, сел и готов был заплакать, но не подучалось выдавить из себя слезу, поэтому получилось лишь пукнуть.

— И теперь ваш парень проиграет ему выборы?

Я кивнул и начал рассматривать пол рубки.

— Так я здесь причем? Это ведь была твоя идея, – Джимми говорил как мама, которая знает про проступок сына, все уже решила, но продолжает его добивать в воспитательных целях.

— Я ведь думал, что ты захочешь стать президентом…

— Почему? То, что я хотел сделать – я сделал, но это не помогло никому, даже мне…

— Не говори так, Джимми, все не так! У тебя было много идей, но надо было все не так круто менять! Вот послушай…

И в таком вот примерно духе, обсуждения, упреки и обиды носил ветер по старой рубке до самого рассвета. Ближе к нему мне все-таки удалось уговорить Джима на то, что Барнс станет формальным президентом, я буду помогать ему рулить страной, а Джимми будет заниматься спокойно, тем, чем ему вздумается, а именно ходить по улицам и вещать. И мы все вместе будем пытаться проводить в жизнь все те реформы, о которых он так мечтал! В крайнем случае Джим всегда сможет вернуться в свою будку и смотреть на свое море сколько вздумается, думаю что на некоторое время он спокойно мог оставить и то и другое без присмотра. На том и порешили, и вертолеты вновь начали раскручивать свои винты, катера взбивать морскую пену, и мы отправились на финальную битву вместе.

В студии, где должны были проходить финальные теледебаты в прямом эфире, уже с видом хозяина, ожидающим порки любимого, но очень наглого слуги, развалившись в кресле, нас ожидал мистер Джеббс. Барнс в кресле напротив старательно мял в руках бумажку и кривил губы, повторяя свою речь. Елен стояла позади его и терзала подголовник кресла, заметно колеблясь, и прикидывая в голове варианты переметнуться в лагерь противника хоть на должность наложницы-полотерки на первых порах. Но все они никак не могли предположить, что вслед за мною из коридора войдет с лицом изрядно исхудавшего Джона Леннона, сам Джим Гаррисон. Кто-то из присутствующих сразу бухнулся на колени, кто-то просто замер, остальные просто метался между первым и вторым вариантами действий. Что творилось с людьми у телевизоров я сказать не мог, но скорее всего то же самое. Джеббс просто не имел физической возможности встать, он так и остался сидеть там, где его застал эфир и припечатало появление Джима, а именно в коричневом и что немаловажно, кожаном кресле. Джимми, выйдя на середину студии практически сразу сказал: «Включай». Не понятно к кому он конкретно обратился, но видимо такой человек был, и он понял, что обращаются именно к нему, и, что самое главное, он был в состоянии, что-то там нажать, чтобы передача началась. Презентовать дебатантов было некому, так как ведущий еще в самом начале пополз к буфетной стойке в углу и там, не вынимая изо рта бутылку с коньяком, режиссировал в голове собственные похороны. Увидев того, о ком они только слышали и уже успели подзабыть, но как оказалось не очень сильно, люди у телевизоров сыпали попкорн себе за вороты жменями, открывали уже открытые бутылки с пивом и спрашивали, не отрывая взгляда от экрана, чем это несет таким горелым из кухни. Несло преимущественно пропаленными передниками и их хозяйками. В грязном и нечесаном бородаче с обветренным лицом, они без подсказок узнали того, о ком лишь слышали. Мир застыл, мир внимал, и ждал указаний. Это чувствовалось даже из студии, сидя под столом.

Для разминки Джимми спросил всех, зачем они живут. Точнее он спросил не всех сразу, а как бы каждого по отдельности, обведя взглядом собравшихся в студии, а напоследок посмотрев в камеру. После этого взгляда и вопроса, количество несчастных, переживающих бедствие в шкафах, резко возросло.

— А я зачем живу? – был следующий вопрос, абсолютно логично, по крайней мере, для Джима, вытекающий из первого. После этих двух, подвешенных в воздухе и погруженных в паузы соответствующей длины, вопросов, когда все уже были готовы внимать всеми фибрами и жабрами, а у сидящих по ту сторону экрана к нему потянулись даже волоски на руках, Джим начал свою речь. Он говорил много. Много и часто. Он общался с каждой клеткой слушающих. Он натягивал им мембраны и выжимал жиры из пор, расширял зрачки, раскрывал рты и шевелил волосы. Он спрашивал и отвечал. Он снова спрашивал и снова отвечал. Он спорил сам с собою и сам себя разбивал своими же аргументами. Он боролся и побеждал. Он падал в темные расселины человеческой сущности и тут же вздымал к сверкающим вершинам ее же чистоты. Он гонял по студии бесов и вешал их на лопастях ветреных мельниц. Он менял геномы и закручивал ДНК в обратную сторону. Он взрывал и уничтожал, созидал и растил. Он сказал все, что думает людях хорошего и слишком даже хорошего. Он сказал обо всем, что знал или только догадывался. Единственное, чего он не знал, это то, чего же он хочет от обессиленных к концу этого выступления людей и как ему его закончить. Все остальные несчастные граждане этого государства, и я в том числе, не знали уже, зачем мы все собрались, и не только в этой студии, но и на этой планете. Но тут Джим посмотрел на Джеббса, что-то такое вспомнил, указал на него и произнес:

— Нехороший человек.

Затем он повернулся к Барнсу, единственному человеку, которого никак не торкнуло выступление Джима, и присевшего в кресло напротив, чтобы прочесть, потом и свой стишок, когда настанет его очередь. Но Джим закончил свое выступление и все дебаты на сегодня повесив на Барнса ярлык с той же интонацией, что и на Джеббса: