Точка бифуркации - Борис Борисович Батыршин

откуда взявшимися хоругвями. Подобная «нерешительность» властей не могла не вызвать взрыва энтузиазма – ага, испугались!» Ночь пошла тревожно; кое-где вспыхивали пожары, но пожарные, слава Богу, справлялись; рассказывали о баррикадах на Тверской и Большой Ордынке, однако репортёры московских газет, кинувшиеся проверять «жареные факты», ничего такого не подтвердили.

На следующий день беспорядки вспыхнули с новой силой. Утренние газеты вышли с сообщениями о самосуде над несколькими студентами и преподавателями Университета, учинённом охотнорядскими сидельцами и лабазниками - причём другие студенты при этом примыкали к протестующим. В час пополудни толпа, собравшаяся на Арбатской площади, двинулась по Знаменке, миновала дом Пашкова и потекла по Моховой, к зданию Университета. Здесь, на Сапожковской площади, их и встретили - шеренги полицейских, позади которых маячили верховые жандармы с казаками, перекрыли и Моховую, и восточную сторону площади, выходящую к Кутафьей башне. Вид «омоновцев»в кожаных доспехах и шлемах, со щитами и - будто всего этого было мало! - в пугающих кожаных «намордниках», один вид которых, вызывал у горе-демонстрантов оторопь. Первые ряды при виде эдаких страстей притормозили, но задние, которым ничего не было видно – а соответственно, и пугаться было нечего – напирали, да и несколько монашков в потрёпанных рясах и с хоругвями принялись завывать, призывая москвичей пострадать за веру. И когда щиты немного раздвинулись, и между ними появились короткие медные стволы, напоминающие ручные мортирки, бывшие в употреблении ещё во времена Елизаветы Петровны, никто не обратил на это внимания.

Толпа передвигалась по городу достаточно медленно, так что репортёры, с самого утра сидевшие в готовности, отреагировали мгновенно, и слетелись к месту действия, как мухи на мёд. Был среди них и Гиляровский – но он благоразумно не стал ни смешиваться с толпой, ни жаться к стенам домов на тротуарах, а выбрал выигрышную со всех точек зрения позицию - на балконе третьего этажа доходного дома Торлецкого, углом выходившего как раз на скрещение Воздвиженки и Моховой. В точности туда, где подогретая монахами толпа упёрлась в стену щитов. К тому же, дядя Гиляй был оснащён не в пример лучше прочих своих собратьев по ремеслу – под толстенным извозчичьим тулупом (из своего богатого жизненного опыта он знал, что одеяние это неплохо защищает не только от брошенных камней, но и от казачьих нагаек) он прятал отличную видеокамеру, привезённую в числе прочих «сувениров» из двадцать первого века. И когда с воплями «Пропустите, ироды!» и «Немцы страдальцев за правду в тюрьмах заживо жарят и бесям скармливают!» толпа хлынула на прорыв стены щитов, а в ответ на полетевшие булыжники зафыркали мортирки-газомёты, Гилровский принялся увлечённо водить объективом из стороны в сторону, фиксируя малейшие нюансы происходящего.

Эффект от применения «нелетальных средств» оказался потрясающим. По толпе то тут, то там вспухали крошечные бурые облачка – помимо двух с половиной десятков мортирок, стрелявших из первого ряда в упор, ещё втрое большее их число работало из задних рядов, навесом. Кроме того, перекрывшие Воздвиженку жандармы стали швырять хлорпикриновые гранаты (газомётов у них не было), что тоже добавило живости хаосу, в момент охватившему площадь.

Погромщиков стоило бы, пожалуй, пожалеть, подумал репортёр. трупные запахи и ароматы гниения – как только всё это вместе с хлор-пикрином добралось до органов дыхания и прочих слизистых оболочек, площадь истошно взвыла. Люди побросали хоругви и дрючки и заметались из стороны в сторону, тщетно пытаясь найти место, не затронутое смрадной, разъедающей глаза пеленой. Волна убийственной вони добралась и до третьего этажа – Гиляровского вырвало, и содержимое его желудка отправилось через ажурный железный парапет, на головы мечущихся внизу людей.

Если бы не принятые заранее меры - наверняка не обошлось бы без подавленных и покалеченных. А так полицейские заслоны расступались, отсекая отдельные группки спасающихся бегством, после чего их наскоро профильтровывали и растаскивали по подворотням. Большая часть «демонстрантов» сумела, тем не менее, вырваться и разбежаться, и спустя несколько часов город наполнился самыми невероятными и пугающими слухами, в которых, чем дальше, тем сильнее угадывались насмешки – ещё бы, ведь от каждого из жертв «кровавого царского режима», жаждущих поделиться своей историей, к тому моменту разило как из хорошенько выдержанного на тридцатиградусной жаре помойного ведра. Ни о каком повторении шествия ситуации речи в такой быть, конечно, не могло. Вечерние газеты поместили несколько издевательских заметок о том, что власть теперь забрасывает бунтовщиков содержимым городских выгребных ям, для чего якобы мобилизованы все московские золотари. Недовольное брюзжание быстро сошло на нет; место его заняли сотни глумливых баек, приклеивших к страдальцам с Сапожковской площади обидное прозвище «засранцы». Ну, и по мелочам (тем не менее, не упущенным въедливыми московскими репортёрами московских газет): на Сухаревке несколько дней подряд наблюдался устойчивый рост спроса на дешёвое готовое платье и обувь; от телег старьёвщиков, скупавших тряпьё для подмосковных бумагоделательных и картонажных мануфактур, стало подозрительно пованивать, а лавочники по всему городу в два дня распродали запасы мыла, дочиста опустошив и собственные полки, и склады поставщиков.

…в общем, двух дней не прошло, как всё успокоилось. – закончил повествование репортёр. – А ведь как подумаю, чем бы это всё могло обернуться в иной ситуации – холодный пот прошибает! Почище того вашего «Кровавого воскресенья»…

Ярослав кивнул. За время своего недолгого пребывания в двадцать первом веке Гиляровский не мог узнать слишком много – попросту не хватило бы времени. Но с помощью дяди Юли и выход был найден: репортёр обзавёлся простеньким ноутбуком и десятком лазерных дисков с разного рода энциклопедиями по истории и прочим общественным наукам – каковые и изучал, тратя на это всё своё свободное время.

- Приятно сознавать, что власти в кои-то веки проявили осмотрительность. – подвёл итог репортёр. – Конечно, с немалой долей византийского коварства – но это уж как водится в нашем отечестве. Всё лучше, чем кровь лить…

- Знать бы только, что за паскуда такая растрепала насчёт тех троих, в Шлиссельбурге… - поддакнул Яша. – Ну ничего, вот вернёмся – я поспрошаю. Я очень поспрошаю!

Гиляровский покачал головой.

- Думается, вы неправы, Яков Моисеевич. То есть, длинные языки нашлись, конечно, но чтобы ещё и злой умысле – извинипте-с, не поверю. Наверняка всё проще было: когда обгорелые тела из казематов выносили, кто-нибудь из крепостной стражи или из вольнонаёмных, кто там работает,увидел – и пошло-поехало! На каждый роток не накинешь платок, а долго ли до Москвы этим слухам добраться? А уж здесь, на старые дрожжи…

- Может, вы и правы. – кивнул Яша.