Конкистадор - Дмитрий Володихин

Андрей Маслов, 104 года.

Глава ОКГ содержал целый сонм врачей на свои деньги. Маслов не считал возможным оплачивать бюджетными средствами Независимого государства Терра здоровье одного человека, кем бы он ни был. За всю свою жизнь Андрей Семенович не украл ни единого сентаво. Он патологически не был на это способен. Чиновник любого ранга, попавшийся на мшелоимстве (Андрей Семенович любил это вкусное церковное слово, обозначающее оптом все формы воровства-на-службе), с его подачи превращался в раздавленное насекомое. Исключительно быстро.

Конечно, Маслову, по державной его должности, положены были услуги государственных медикусов. Однако этого ему не хватало. И великое множество врачей, нанятых им приватно, не столько лечили Андрея Семеновича, сколько предупреждали появление хворей. Он не мог себе позволить такую роскошь – болеть. Он не мог себе позволить и другое излишество – уставать. Никакая психологическая нагрузка не способна была выбить его из седла. «Власть не гнется, иначе это не власть», – любил он повторять приближенным. Мириад микроскопических датчиков, вживленных в тело старейшины, выдавали сведения по нескольким тысячам показателей. За всей этой телесной бухгалтерий круглосуточно наблюдала целая служба, сплошь состоящая из специалистов высшего класса. Каждые три часа наблюдатели сменялись, – чтобы кто-нибудь из них не упустил важных изменений, поддавшись усталости.

Дюжина постоянно работающих биостимуляторов, способных регенерировать при любых физических и химических повреждениях, были сращены с важнейшими внутренними органами масловского тела. Андрей Семенович мог при желании изменять тембр и другие характеристики голоса – при помощи сетевого микромодулятора, намертво вшитого в голосовые связки. Чипизировать себя старейшина не позволил даже при женевцах, а тогда с этим делом было ой как строго… Но к любой терранской сети он мог подключиться путем простого наложения левой ладони и свою собственную, внутреннюю электронику диагностировал еженедельно. Глаза его превратились в сложные видеокамеры, способные, в случае необходимости, воспринимать инфракрасное и ультрафиолетовое излучения, а также записывать полный объем «снятого».

Большую часть плоти Андрея Семеновича заменили клонированными тканями – в разное время и маленькими порциями. Десять лет назад, разбираясь в тонкостях законодательства о клонировании, Маслов подтвердил полный и безоговорочный запрет на клонирование человека в любых целях. И народу терранскому прокомментировал это свою решение в краткое энергичной речи следующим образом: «…а теперь представьте себе: вы пришли на работу, а там клон уже занял ваше место, вы вернулись домой, а там другой клон поимел вашу жену и выпил вашу водку. Тем женам, которые раскатали губу, объясняю наглядно: ваш муж только что развлекся с вашей клоншей, она моложе и красивее вас. Понятно? Клоны – это меньше рабочих мест, жилой площади, пищи и даже чистой воды». Но телесную рванину никто клонировать не запрещал, и сам Андрей Семенович пользовался ею на протяжении многих лет. Теоретически он мог бы править вечно… или хотя бы невероятно долго. Еще тридцать лет жизни врачи обещали ему без тени сомнения.

И все–таки в то утро терранец номер один проснулся больным и вдрызг разбитым усталостью. На старости лет Маслов долго боролся с бессонницей. В конце концов он научился усыплять себя на восемь часов с помощью аутотренинга, чудовищным напряжением воли. Поэтому Старейшина всегда спал столько, сколько положено, а если этого не хватало, бодрость ему «подкачивали» искусственно. А тут он открыл глаза и попытался подняться, но ощутил страшную немощь – как будто нет никаких биостимуляторов, как будто он регулярно не высыпается в течение доброго десятилетия, как будто вся поддерживающая машинерия разом приказала долго жить. Боль раскаленным супчиком наполняла череп. Болели колени. Болели ступни. Болел весь позвоночник. Ломило в плечах, локтях и щиколотках.

Он с трудом сел на постели. Голова кружилась.

Старейшина привык волей своей перебарывать все. И сейчас переборол немощь. Разогнул колени. Разогнул спину. Принял душ. Оделся. Каждый шаг давался с трудом. Проклятые ноги… две гнусных заговорщицы…

Добрался до персонального инфоскона и застыл в неподвижности. Разумеется, старший смены у врачей-наблюдателей давно должен был заметить неладное. Но боится побеспокоить, ждет вызова. Трус. И дурак. Надо менять… Впрочем, не это сейчас главное. Случилась какая – то авария… Или катастрофа? Говорят, смерть – не болезнь, она вообще не столько медицинское явление, сколько мистическое. Костлявой Маслов не боялся. Он вообще ничего не боялся, кроме, пожалуй, ошибок: за его ошибки расплатятся другие. «А когда другие расплачиваются за твои ошибки, ты теряешь последний смысл, удерживающий тебя на этом свете…» – машинально отметил Маслов. Нет, смерть положительно не пугала его. В загробное воздаяние старейшина верил, разумеется. Положено верить, как и всякому православному, вот и верил. Но так оно было далеко до сих пор, где-то в стороне, на обочине… Другое ставило его сейчас в тупик. Смерть ли, хворобное ли какое-нибудь безобразие, а придется приостановить ход дел. Столько всего недоделанного, недорешенного… И все встанет! Какого ляда?! Не вовремя, не вовремя, ох, как не вовремя! Он всячески отдалял тот момент, когда придется подключиться к инфоскону, выйти во внешний мир и узнать правду. Андрею Семеновичу всегда трудно было тормозить, и столько лет он провел в состоянии разгона, что просто-напросто забыл, как сбавляют скорость.

Каждый день первые полчаса Маслов проводил в полном одиночестве. Это помогало ему собраться и сосредоточиться. Но маленькая утренняя отсрочка подходила к концу. Если он не побеспокоит других, другие побеспокоят его.

Старейшина подключился. Общая сводка… подождет. Вызов премьер-секретаря Горовца с пометкой «весьма срочно». Андрей Семенович дрессировал премьер-секретаря лично, а потому как никто другой знал: горовцовское «весьма срочно» равняется сигналу боевой тревоги или реву ангельской трубы, возвещающей о начале Страшного суда. И все-таки прежде всех прочих дел Маслов послал запрос службе медицинской поддержки.

Старший смены. Щекастенький толстячок с гипертонически-красным лицом, аккуратно выбритый и, наверное, ужасно потливый, а потому благоухающий парфюмерией, как школьница на первом свидании. По эту сторону, понятно, не унюхаешь… Руки, чтобы не тряслись, занял платочком. Глаза наполнены ужасом, готовым излиться наружу, словно лишняя влага из дождевой тучи. Обыкновенно этот лекаришко бывает этаким живчиком, этаким бодрячком.

…Цедит, цедит какую-то невразумятицу.

– Членораздельно! – потребовал Маслов.

– …не понимаем… не понимаем… все датчики вышли из строя в одну секунду… сами собой… совершенно невозможная ситуация… осмотреть лично… да-да, надо осмотреть лично… как можно скорее… потому что… непонятно совсем и даже как-то страшно… извините… характер заболевания… не можем определить… а какие симптомы?

– Ракова сюда ко мне.

– …конечно… немедленно… я и сам готов…

– Ракова, я сказал.

– …да-да-да-да-да-да-да…

Андрей Семенович доверял старику Ракову, не поднявшемуся выше должности главврача в одной из столичных больниц, больше, чем всей Терранской Академии Здоровья и Медицинских Знаний. Его всегда настораживало обилие прописных букв. А маленький плешивый Раков диагностирует, как видно, с помощью особенного шестого чувства и не ошибается никогда. К тому же поймет ветхий летами дед другого деда, ветхого летами, и честно, без уверток скажет, отчего блажит подлое тело.

Теперь Горовец.

Премьер-секретарь без предисловий сообщил Маслову:

– Прямой эфир, Андрей Семенович. Преображенский собор в Ольгиополе. За последние три часа он побывал в одиннадцати храмах.

– Какой канал, Миша?

– Это передают по всем каналам, Андрей Семенович…

«Он» – это Дылда. В митре, при всем архиерейском параде, да еще в орденских лентах, Дылда поднимался по ступенькам к центральному входу в собор. За ним шел один келейник в простенькой монашеской рясе. Чуть поодаль висел над мостовой антиграв, весь в крестах и ликах. Ни охраны, ни свиты, вообще никого из Ольгиопольского патриаршего дома рядом с Дылдой не было. И только настоятель храма, отец Никон, ждал его наверху, утирая слезы. А вокруг, на должном расстоянии, не дерзая подойти поближе, толпились прихожане, но больше, наверное, праздные наблюдатели. Людское море колыхалось и гудело.

Вот Дылда взобрался наверх, мимоходом благословил отца Никона и встал у самого входного портала. Заговорил. Молится? Крестится. Опять молится? Э, да что он делает, Господи! Никак затворяет посохом двери в собор? Точно. Именно это он и делает. Но зачем?