Война - Захар Прилепин

Когда все было кончено, в траншее на меня наскочил начштаба, он пожал мою здоровую руку и сразу же записал имя-отчество – для наградного листа. Сначала мне показалось, что он шутит, но капитан спросил еще и фамилию того младшего сержанта, отделение которого подбежало к пригорку первым и тем на минуту отвлекло немцев.

– Гринюк была его фамилия, – сказал я.

– Что – тоже?

– Тоже.

Капитан нахмурился, и его химический карандаш твердо хрустнул на полевой сумке. Начштаба выругался.

Теперь я сам не понимаю себя – что-то во мне произошло противоречивое и загадочное. Где-то в глубине души я рад, почти счастлив, и в то же время от нестерпимой обиды мне хочется плакать. Я едва сдерживаю свое нетерпение и не нахожу места в этом селе. Я ушел со двора комендантского взвода, где на окровавленной соломе лежат под брезентом Гринюк, Дудченко, Усольцев и Бабкин. Стараюсь не подходить близко к хате с раскиданной взрывом крышей, где застыл на скамье такой отчужденный теперь от всего майор Воронин. Не хочется мне идти и в санитарную роту. Сейчас там завозно, накурено, раненые ждут завтрака, машин из медсанбата, а через сени напротив умирает с разорванным животом Маханьков. Говорят, везти его в медсанбат уже нет смысла.

Будь оно все проклято!

К майору у меня, несмотря ни на что, только тихая жалость. К его гибели я не причастен, мы честно старались выручить его на НП, но я все думаю: лучше бы он жил. Авось не расстрелял бы, как ночью грозился. И тут самое скверное в том, что уж никогда и не узнаешь, действительно ли он намеревался исполнить свою угрозу или только хотел попугать. Это уже навсегда останется для меня загадкой.

Машины, судя по всему, будут не скоро. В небе над селом висит невысокое солнце, за лесом – наверное, все на тех же высотах – гремит бой. Неизвестно, как сегодня повезет батальонам…

Я медленно бреду по улице и подхожу к школе. На небольшой площадке под окнами четверо моих уцелевших автоматчиков роют могилу. Одну, общую. Сначала командира полка хотели хоронить отдельно, но комиссар сказал: не стоит копать. Да и некому. Всего здоровых у меня осталось семеро – троих отдали на пополнение роты связи, четверо закопают убитых и пойдут в стрелковый батальон капитана Паршина.

По рыхлой осыпающейся земле я взбираюсь на верх глинистой горки и молча гляжу вниз. Ребята, застегнув через плечо поясные ремни, работают в одних гимнастерках. Все молчат, слышно только, как стучат, скрежещут лопаты да устало, рывками дышат бойцы. Из ямы, то и дело осыпая мои сапоги, вылетают сырые комья земли. И я не сторонюсь их – я чувствую к этой могиле какую-то неизъяснимую свою причастность. Наверное, потому, что среди тех, кто скоро ляжет сюда, очень даже возможно, мог бы лежать и я. Судьбе или случаю угодно было распорядиться иначе, и все же какая-то частица моего я будет вечно пребывать тут – с Гринюком, Дудченко, Усольцевым, Бабкиным. И с майором Ворониным тоже.

Жан-Пьер Шаброль

Трус

[13]

– Ну да, это он, конечно, – отвечает Тя Кхе.

Их трое; они сидят не шевелясь. Набухшее влагой небо тяжело нависло над деревней: вот-вот раздавит. Здесь нет сумерек. Болезнетворный мрак пропитывает чащу и прогалины с самого рассвета. Ночь наступает сразу.

– А если это он?.. – начинает Муонг Зень. Он поднимает свое плоское круглое личико к Тя Кхе. Юноша остается недвижим и пристально глядит на дорогу, напрягая слух.

С конца деревни доносятся протяжные вопли. Несколько револьверных, а за ними – ружейных выстрелов. Наконец яростный лай автомата – и снова тишина. Через несколько секунд, где-то далеко, словно робкое раненое эхо, слышится рычание дикого зверя в джунглях. Юноша, старик и ребенок улыбаются.

Ким Нгань Хоа кладет свою высохшую руку на плечо Муонг Зеня, потом гладит мальчика по затылку.

– Скажи, дедушка, это тот, который на фотографии и в каждой руке отрезанная голова? – Муонг Зень почесывает шею и, преодолевая страх, продолжает: – У него какое-то странное имя, оно не похоже на французское… Как же его зовут-то?

Солдаты приближаются; они идут по обеим сторонам улицы.

Ким Нгань Хоа не отвечает. Рука его, лежащая на затылке мальчика, шуршит, словно рисовая бумага.

– Ну, так как же его зовут? – спрашивает еще тише Муонг Зень.

– Старшина Ван дер Мейлен, – отвечает Тя Кхе не шевелясь.

У мальчика начинают стучать зубы. Он стискивает челюсти, зажимает рот руками, но зубы лязгают так, что звук этот заполняет всю хижину.

Вслед за солдатами рывками движутся бронетранспортеры. Мерно урчат моторы. Внезапно хижина сотрясается, будто фонарь на ветру, и только потом слышен взрыв – не то связки гранат, не то ракеты.

– Сколько ему? – обращается Тя Кхе к старику.

– Мне пятнадцать, – отвечает мальчик, опережая старика. Его зубы больше не стучат – он держит рот открытым. В окно просачивается приятный сухой запах; слышно потрескиванье огня.

Старик бормочет проклятие. Он пытается выглянуть в окно. Отсвет пожара дважды озаряет его лицо.

– Не высовывайся, не надо! – приказывает Тя Кхе, оттаскивая старика.

– Это дом Кот Кхи Лю… – шепчет Ким Нгань Хоа.

Солдаты уже метрах в десяти. Один из них кашляет.

– Эх, Пьеро! Прозевал три лачуги справа!

– Ни черта не прозевал, – отвечает звонкий голос. – Эй, вы, там… за мной!

Небо не решается разразиться дождем…

Муонг Зень бесшумно приближается к Тя Кхе и еле слышно шепчет:

– Ты говоришь по-французски?

– Говорю.

– Где научился?

– В Париже.

Мальчик снова начинает стучать зубами.

– Так нельзя… – вздыхает старик.

Солдаты продолжают переговариваться через улицу.

– Эй, Люсьен, не дашь ли мне несколько…

– Не смеши, Пьеро! Захватил бы побольше!

– Ты что, очумел? Как же я мог захватить?

– У тебя есть зажигалка? Только прихвати канистру из джипа.

– Ты о чем говоришь? Я не хочу поджарить себе..!

Тя Кхе, Ким Нгань Хоа и Муонг Зень отходят от окна. Солдат, который только что выругался, уже у двери. Другой подходит к нему.

– Слушай, Пьеро! Это последние бараки, на кой черт их жечь? Заглянем туда, и дело с концом!

Удар ногой, и дверь выбита.

– Постой-ка, да тут люди…

Зарево от охваченной огнем соседней хижины освещает комнату. Отсветы пламени пляшут на лицах старика, Тя Кхе и мальчика, стоящих перед солдатами.

– Вы что здесь, в прятки играете, олухи?!

Вдруг мальчик поворачивается – и к окну. Автомат трещит две долгие секунды. Муонг Зень, подстреленный на бегу, свешивается по грудь наружу. Старый Ким Нгань Хоа глядит на тоненькие ножки, на тощие ягодицы, обтянутые тканью трусов. Очередь словно рассекла мальчика пополам.

– Руки вверх!

Тя Кхе остается недвижим. Он не смотрит на мертвого ребенка. Ким Нгань Хоа возвращается к солдатам.

– Ты, рухлядь, руки вверх, тебе говорят!

Дуло автомата подкрепляет приказ.

Взгляд Ким Нгань Хоа словно проходит сквозь шеренгу солдат и теряется вдали.

Автомат трещит. Ноги старика подкашиваются, он падает на колени, клонится книзу, лоб стукается о земляной пол. Руки распластываются по земле.

– Ну, ты, понял?!

Слышно, как кровь из груди старика каплет на жесткую ткань, словно вода из плохо закрытого крана.

Тя Кхе поднимает руки.

– Свяжем?

– Еще бы!

– Подержи-ка мою пушку.

Они связывают юноше руки пеньковой веревкой.

– И что будем с ним делать?

– Отведем к начальнику. Мне кажется, это важная птица.

– Да? Почему?

– Так мне кажется. Ну, ты, пошел вперед!

Солдаты выталкивают Тя Кхе на улицу; по обе стороны стеной стоит дым, огонь ревет под набухшим небом. Возле глинобитного дома останавливается джип. Водитель спрыгивает и орет:

– Здорово, Пьеро!

– Черт возьми, да это Мимиль! Гляди-ка ты, уже вернулся из отпуска?

– Вот не повезло! Ну кто, скажи, возвращается в такую погоду! Хоть бы дождь хлынул, дышать можно было б! Меня такая погода убивает. А вы куда с этим балбесом?

– К начальнику. Он у себя?

– Должно быть…

Водитель идет за ними. В первой комнате, у внутренней двери, на посту стоит солдат-вьетнамец.

– Начальник там?

– Да, – отвечает вьетнамец, – но приказано не беспокоить.

– Не твое дело! Мы привели пленного.

Пьеро отстраняет вьетнамца и стучит в дверь.

– Ну, что там такое?!

Пьеро приоткрывает дверь, просовывает голову:

– Пленного привели, парня…

– Обождите, сейчас им займусь.

Пьеро хлопает створкой. Замок не защелкивается, дверь остается приоткрытой. Вьетнамец-часовой улыбается, показывая всем своим видом: «Я же, мол, говорил».

– Как живешь, Пьеро?

– Осточертело мне все это, Мимиль.

– Может, подцепил?..

– Нет. У меня фурункулы.

Мимиль распечатывает пачку «Пэл-Мэл».

– Куришь?

– Американские? Иногда можно выкурить штучку.

– В Сайгоне только эти и курят, даже тыловики.