Война - Захар Прилепин

– Может, подцепил?..

– Нет. У меня фурункулы.

Мимиль распечатывает пачку «Пэл-Мэл».

– Куришь?

– Американские? Иногда можно выкурить штучку.

– В Сайгоне только эти и курят, даже тыловики.

– Послушай, Мимиль, ты там Иветту видел?

Мимиль не отвечает. Он почесывает правую икру носком левого кеда. Третий солдат спрашивает у Пьеро:

– Может, я схожу на третий пост, посмотрю, что у них там делается?

– Валяй, я догоню тебя минут через пять.

Мимиль и Пьеро прислоняются к стене.

– Новенький?

Пьеро утвердительно кивает головой.

– И много новых в роте?

– Французов – нет, немного.

– А этих? – Мимиль подбородком указывает на вьетнамского солдата.

– Этих-то хватает.

– Ты что, им не доверяешь? – спрашивает Мимиль, понизив голос.

– Ну, пока ты гулял, их пообтесали. Да, так как же Иветта?

– Конец, все, отходил!

– Да ты что?

– Не повезло: там летчик, капитан морской авиации. Где уж мне…

– Нашел бы другую… Все они одинаковы!

– Шлюхи…

– Не сравнить с нашими.

– Это уж точно. Я нашел одну «крестную», вроде бы стоящая… Через «Рейн и Дунай». А какие письма заворачивает!

– Да, но по переписке – не то, не так успокаивает. Надо и то и другое!

Оба долго молчат, почти одновременно докуривают свои сигареты, потом какое-то время ждут.

– Я прихватил в Сайгоне кой-чего хлебнуть. Лежит у меня в багажнике. Пропустим немного?

Пьеро смотрит на Тя Кхе, потом на вьетнамца:

– Эй ты, Бао Дай! Пригляди за ним минутку.

Солдат улыбается в знак согласия, показывая красные от бетеля зубы. Мимиль и Пьеро выходят в обнимку.

– А вот насчет Иветты, меня это все-таки удивляет…

Небо нависает все ниже и ниже, словно мокрый мешок касается крыш, однако воздух сух и шершав. Дышишь – будто жуешь крылья стрекоз. Время от времени в столбе пламени с треском обрушивается горящая крыша. Какой-то взвод идет на позиции: частый топот, свистки, смех. Перед джипом с трудом тормозит мотоцикл.

– Привет, Мимиль! Отпуск кончился? Не повезло!

Тя Кхе медленно поднимает голову. Часовой стоит прямо перед ним. Глаза стрелка прямо перед глазами Тя Кхе. Вьетнамец сразу же отворачивается, но почти тут же снова смотрит в глаза Тя Кхе и слегка улыбается. Тогда сухо отворачивается Тя Кхе.

Страшнейший удар грома сотрясает землю. Горящая деревня содрогается. Этот гром, которого ждали так долго, ускоряет ритм жизни. Со всех концов несутся крики, шаг переходит в бег, моторы откликаются ревом. Дверь ударяет о стену – входят солдаты и старший капрал.

– Привет. Он там?

– Да, но приказано не беспокоить, – отвечает вьетнамец. И тотчас добавляет: – Должно быть, занят надолго.

Солдат достает пачку сигарет. Капрал закуривает, потом спрашивает:

– Ты где служил раньше?

– В роте обслуживания четвертого полка тунисских стрелков в Хайфоне.

– В Индокитае давно?

– Два месяца.

– Значит, ничего еще не видал!

– Как так – не видал? Я участвовал в операции на шоссе номер шесть.

– Об этом и речь. А теперь ты у Ван дер Мейлена. Слыхал о таком?

– Кое-что слыхал.

– Если где-то дела идут плохо, посылают Ван дер Мейлена с его ребятами, понял? Тут уж, слово даю, нам не попадайся, вот как. Поэтому я и сказал, что ты ничего не видел. Через три дня сам скажешь, что я был прав. Ван дер Мейлена надо видеть за работой. Стой, а вот этот вьет… Бьюсь об заклад, он его приготовил себе для пятнадцатиминутной физзарядки… Уловил?

Капрал сотрясается от смеха. Солдат тоже начинает трястись, но беззвучно и так, что лицо его не смеется, а словно плачет. И вдруг он, в свою очередь, тоже прыскает, но сильнее и более нервно, чем капрал.

Три свистка обрывают этот приступ веселья.

– Сто чертей! Идем, посмотришь. А к начальнику мы сейчас вернемся.

Они оставляют дверь приоткрытой. Снаружи доносится голос капрала:

– Эй, Мимиль, подбросишь нас туда на джипе?

– Валяйте, ребята, прыгайте. Пьеро, готово?

Мотор взвыл – словно жалуясь на слишком крутой поворот.

Сквозь обе полуоткрытые двери – ту, что выходит на улицу, и ту, за которой работает Ван дер Мейлен, – ни малейшего движения воздуха. Все в оцепенении.

– Гляди, кто в соседней комнате, – медленно говорит стрелок по-вьетнамски.

Тя Кхе поднимает голову, встречается глазами с часовым и отвечает ему мертвенным взглядом.

– Да-да, погляди, – настаивает вьетнамец.

Тя Кхе очень медленно поворачивается, делает четыре шага, отделяющие его от двери, наклоняется и смотрит в щель. Стол завален картами и бумагами. На всем этом, словно пресс-папье, лежит автомат. Плечи, лысина…

Тя Кхе медленно возвращается на место.

– Ты знаешь, кто это? – спрашивает вьетнамец.

– Да, – отвечает Тя Кхе, все еще не глядя на него.

– Кто же? – настаивает вьетнамец.

– Ван дер Мейлен.

С минуту они молчат. Новый благодатный удар грома распарывает небо, словно ножницы – кусок ткани. Где-то далеко на землю с шумом обрушивается стена дождя, который вскоре, будто одеялом, с головой накроет всю страну. В такие минуты бросает в жар, стучит в висках.

– Хочешь его убить?

– Что?!

– Убить его хочешь?

– Ну… да! – отвечает Тя Кхе. И через несколько секунд повторяет: – Хочу его убить.

Вьетнамец вытаскивает свой короткий широкий штык. Заходит Тя Кхе за спину. Пробует разрезать веревку, но штыки плохо заточены – несмотря на широкое лезвие, ими привыкли только колоть. Он сует штык под мышку и пытается развязать узел ногтями. Это нелегко. Узлы завязаны крепко, конопля затвердела. Наконец руки Тя Кхе падают вдоль туловища.

Стрелок протягивает ему штык рукояткой вперед. Он с трудом держит его большим и указательным паль– цами, так что рукоятка покачивается какое-то время, пока Тя Кхе не решился.

Тя Кхе берет штык, открывает дверь и быстро входит в другую комнату. Слышны словно удары кулаком по столу. Двадцать один удар. Тя Кхе выходит и бросает вьетнамскому стрелку:

– Пошли, живо!

– Нет.

– Ты что, спятил? Ты же не можешь теперь здесь оставаться. Пошли! – Тя Кхе хватает вьетнамца за рукав. – Пошли же!

– Нет. Я остаюсь. Я ведь трус.

Тя Кхе остолбенело смотрит на вьетнамца. На рукаве цвета хаки, в том месте, за которое он его ухватил, два темных пятна. Тя Кхе пожимает плечами и бросается вон из дома, под тяжелые капли, шлепающиеся одна за другой на пыльную землю, словно переспелый инжир.

Тадеуш Ружевич

Море

[14]

Был ноябрьский вечер. В лесу пахло гнилью. В шалаше друг подле друга лежали Корд, Дамба, Вентура, Франк, Ножик, Виктор. Тогда еще живые. Одно место было свободно. Старый сержант Гром бродил вокруг шалаша, разговаривая сам с собой и костеря все подряд. В шалаш он вполз чуть ли не на карачках. Видно, снова ходил в деревню пить самогон с мужиками. Гром внимательно оглядел лежащих и набросился на долговязого Корда, тыча в него пальцем:

– Ты, скотина, за говядину воюешь! И вы здесь все что… сопляки! Вы знаете, кто я… Я Гром, сам комендант Гром… Мое имя еще прогремит в лесах, а вы… да идите вы все знаете куда… Ты за говядину, за быка этого сражался! Отбил быка и бочку капусты в придачу!

А там кто лежит? Ножик! Ножик! Дай я тебя поцелую… Э-эх, да что вы понимаете.

– Ложись, старый, ложись, – ласково улыбаясь, сказал Корд. – Ребята, помогите деду…

– Что-о? – коротышка-сержант вытаращился, грозно поводя маленькими серо-голубыми глазками. – Что-о? Старика выгоняете как собаку? Я в Пятой бригаде служил… когда к нам туда Сирко приехал… – Гром махнул рукой. – А вы тут быка в плен взяли, быка. Бочку капусты…

Гром закутался в одеяло и какое-то время лежал, тихонько посапывая, а потом опять заладил:

– Я свинья, я свинья, ну ладно, не сердитесь, я свинья, я вам в отцы гожусь, я свинья, ни капли больше в рот не возьму.

– Спи, старый, спи, – сказал Корд. – Завтра поговорим.

– Рассказывай, Франк, рассказывай дальше, – отозвался кто-то. – А ты, дед, потише, не то мигом вылетишь.

И Франк, которому довелось поработать во Франции, продолжал. Он рассказывал, как его любила одна французская девушка. «Бабы ихние худые, – говорил он, – чернявые и худые, только очень шустрые и в любви знают толк».

Он описывает французские способы, кто-то гогочет.

– И в рот возьмет? Заливаешь, Франк, а может, и правда… – задумывается Ножик. – У нас один к корове в хлев повадился, а бабу свою вожжами прогонял, говорил, с коровой ему лучше…

– Когда кончится война, – говорит Франк, – я с бабы круглые сутки слазить не буду…

И тут начинается разговор из разряда «когда кончится война».

– Я, когда кончится, сразу напьюсь, в первый же день, и так целый месяц: буду валяться в канаве и пить, блевать и пить. Ничего поначалу не стану делать, только пить.

– После войны можно будет поездить, границ не будет, армий не будет, пускай только кончится эта заваруха, и я поеду в Африку, Австралию, Америку, по всему миру буду колесить. Еще мне надо на негров посмотреть, китайца-то я уже видел. Люди голодным не оставят, и выпить перепадет, да и какие-никакие доллары за эту войну, наверное, заплатят, вот всех немцев передавим, и настанет в мире покой.