Довлатов и окрестности - Александр Генис

Эту мысль Бродский подробно разворачивал и аргументировал в многочисленных интервью. Говоря, что жить в другой стране можно, только сильно полюбив в ней что-то, он четко сформулировал: “Я особенно люблю две вещи – американскую поэзию и дух американских законов”. Последний для него воплощал индивидуализм, который Бродский считал “надежнейшей преградой злу”. В этом, в сущности, смысл его Нобелевской лекции: литература, избавляя от банальности зла, делает нас личностями, требуя “самостоятельности мышления, оригинальности, даже, если угодно, – эксцентричности”.

Все это Бродский находил у своих любимых американских поэтов, в первую очередь – у Фроста. Рассуждая о нем, он – попутно – объяснил, в чем видит разницу между английскими и американскими стихами. Видя дерево, говорил Бродский, британский поэт вспоминает, какой король под ним сидел. Американский поэт, тот же Фрост, общается с деревом на равных – вне исторических аллюзий. Это – поэзия Нового Света, и Бродский никогда не забывал, что он – новый и голос природы в нем еще не так заглушен культурой. Об этом – поэма “Колыбельная Трескового Мыса”, в которой поэт открывает свою Америку. Прологом к ней, однако, стали не политика с поэзией, а Голливуд.

“Мы вышли все на свет из кинозала”, – писал Бродский. И показывали там американские фильмы. Открывая Тарзаном историю советского свободомыслия, Бродский продолжал ее классическими вестернами. Молодому Бродскому, рассказывали мне его друзья, ужасно хотелось, как это делают в кино ковбои, зажигать спички, чиркая их об джинсы. (Джинсы эти, кстати, ему прислал Набоков, чем и ограничился контакт двух кумиров русско-американской литературы.) Образцовым вестерном, как и целое поколение советских зрителей, Бродский считал “Великолепную семерку”, особенно ему нравилась та роль, которую играл в фильме его любимый актер Стив МакКуин. Лев Лосев, друг и лучший интерпретатор Бродского, пишет, каким поэт видел актера: “Экзистенциалист и стоик в одном лице, он невозмутим, как Марк Аврелий, и “живет опасно”, как того требует Ницше. Он, пользуясь американским сленгом, “cool”.

Это непереводимое, трудноописуемое, но легкоузнаваемое свойство отвечало требованиям Бродского ко всякому искусству. Хваля что-то, он часто говорил: “цвета воды”.

Поселившись на Мортон-стрит, Бродский вел жизнь нью-йоркского интеллектуала: часто выступал, читал лекции, сражался в журналах и на митингах. Он был настолько яркой фигурой, что его друг и соратник Сьюзен Зонтаг на приеме в ПЕН-клубе, посвященном присуждению Бродскому Нобелевской премии, назвала его “любимым лауреатом” города, в котором этих лауреатов было немало.

Прожив много лет в Нью-Йорке и полюбив его, Бродский тем не менее почти не писал о нем стихов. В отличие, скажем от Венеции, этот город не попадал в его поэзию. “Нью-Йорк, – шутил Бродский, – мог бы описать только Супермен, если бы тот писал стихи”.

Зато в лучших стихах Бродского нашла себе место Новая Англия, где он жил и преподавал каждую зиму. В крохотном городке Массачусетса Саут-Хэдли Бродский приобрел часть старинного дома. Его построили в 1733 году, первым хозяином стал преподобный Гриндалл Роусон. Бродскому очень нравилось жить в доме с историей. Хотя, как во всех старинных постройках, комнаты были маленькие и душноватые. Зато большими были широкие кленовые половицы, напоминавшие Бродскому ленинградскую квартиру, где он вырос.

Теперь в этом доме музей Бродского, но жители Саут-Хэдли и раньше гордились своим знаменитым соседом. Местная газета первой поддержала его идею о широком вторжении поэзии в американский быт. “Поэт-лауреат США и житель Саут-Хэдли, – с восторгом пишет газета, – хочет сделать для американских стихов то же, что “Гидеон” – для Библии”. Бродский действительно предлагал держать антологию американской поэзии наряду с Библией в каждом гостиничном номере страны. Встреченный с энтузиазмом, этот проект, один из многих, предложенных Бродским для распространения стихов, как-то заглох. Но однажды в метро я увидел две строчки Бродского, с которых, кажется, началась кампания “Стихи на ходу” в Нью-Йорке:

Sir, you are tough, and I am tough.But who will write whose epitaph?

(Я попросил Владимира Гандельсмана перевести эти стихи. У него получилось так:

Того, кто вздул меня, я тоже вздую.Но кто кому закажет отходную?)

В этом написанном по-английски двустишии обращают на себя внимание изощренная грамматика и неожиданная рифма. Два достоинства своей поэзии, которые Бродский всеми силами пытался сохранить в переводе. Успех этого грандиозного предприятия, даже тогда, когда за него брались такие крупные поэты, как другой лауреат Нобелевской премии Дерек Уолкотт, был отнюдь не очевиден. Бродский стремился передать на другом языке то, что для него было дороже всего – не семантику, а фонетику. Когда он выступал с чтениями, ему это удавалось. Он гипнотизировал слушателя своей необычной шаманской манерой. “В его исполнении, – написал один вашингтонский журналист, – стихи являют триумф звука над смыслом”. Но на бумаге Бродский в переводе, как сказал Роберт Хаас, американский поэт и сам прекрасный переводчик Рильке, оставляет впечатление прогулки “среди руин благородного здания”. Во многом именно из-за непреодолимых трудностей стихотворного перевода Бродский стал писать прозу на английском. Для него это был способ отдать долг языку, который он страстно любил и на котором, как он долго верил, “нельзя сказать глупость”.

Сорок эссе, написанных с той же интеллектуальной интенсивностью и эмоциональным импрессионизмом, что и его стихи, стали американским эквивалентом русской поэзии Бродского. В 1987 году его первая книга эссе “Меньше единицы” еще до Нобелевской премии получила одну из самых престижных наград в США – премию Ассоциации критиков. Узнав об этом, Бродский с трудом сдержал слезы.

С самого начала своей американской жизни, с того сентябрьского дня 1972 года, когда издатель и друг Карл Проффер буквально втолкнул его в аудиторию Мичиганского университета, Бродский работал “учителем поэзии”. Первоначально он собирался познакомить студентов со славянской нотой в мировом поэтическом искусстве, но, обнаружив, что многие не знают и английских стихов, стал учить студентов всему, что считал великим. Свою работу Бродский описывал иронически:

Профессор красноречия, – я жилв колледже возле главного из ПресныхОзер, куда из недорослей местныхбыл призван для вытягиванья жил.

Но когда выступавшего перед соотечественниками Бродского не без сочувствия спросили, как он относится к преподаванию, он ответил: “С энтузиазмом, ибо этот вид деятельности дает возможность беседовать исключительно о том, что мне интересно”.