О бедном вампире замолвите слово - Боброва Ирина

Девушка снова всхлипнула, из глаз потекли слезы, смывая с ресниц остатки туши.

— Ну и чего плачешь? — поинтересовался Мамонт.

— Тебя как зовут? — тут же спросил Эдик.

— Сервиза, — ответила гостья Дантесу.

— Я Эдик, он — Саша Пушкин, а этого ископаемого дяденьку зовут Мамонт.

— Ну рядом с дамой двух тысяч лет от роду я не ископаемое, а младенец! — хохотнул экономист.

— Мало вам быть человеком, вы еще и мамонт? — удивилась Сервиза, округлившимися глазами взглянув на Дальского.

— Мне то же самое Кирпачек сказал, — ответил Мамонт, вспомнив вампира.

— Кирпачек! — Сервиза кинулась к Дальскому, схватила его за рубаху и, едва сдерживая рыдания, спросила: — Где он?!!

— В мире, где текут реки крови, где живут эльфы и гоблины, упыри и тролли… — задумчиво проговорил экономист, заподозрив невозможное. — Когда-нибудь ты найдешь своего друга.

Гостья прошла к столу, села на старый расшатанный стул, положила руки на столешницу и сгорбилась, опустив голову.

— Не переживай ты так. — Эдик подсел ближе, погладил девушку по голове, утешая, словно обиженного ребенка.

Сервиза подняла на него взгляд, внимательно посмотрела и тихо сказала:

— Я думала, вы монстры, а вы, оказывается, совсем не страшные.

— Это называется трагедия, — подал голос художник Саша Пушкин. Он давно достал бумагу и карандаш — делал наброски для будущего портрета Сервизы. — Монстры должны быть страшными. Мамонт, ты расскажи ей что-нибудь. Она когда слушает, то спокойно сидит.

Но Мамонт ничего не ответил. Тогда Эдик Дантес встал и, достав из шкафа гитару, тронул струны. Потом, улыбнувшись, запел. Его голос, красивый и глубокий, как нельзя лучше подходил для исполнения романсов. Девушка, слушая песню, расслабилась, слезы высохли, лицо разгладилось, горестные морщинки перестали прочерчивать высокий лоб. Сервиза еще пару раз всхлипнула, но голос певца был так красив, слова песни так чудесны, а мелодия так радостна, что она перестала думать о своем горе.

Я плыл к далеким берегам, О счастье трепетно мечтая, Но не нашел я счастья там, Где нет тебя, моя родная…

Длинные тонкие пальцы перебирали струны, певец смотрел отрешенно, будто действительно находился на палубе корабля, сожалея о потерянной любви и проживая понимание, что никто не сможет заменить потерянную возлюбленную. Припев тоже не оставлял ни герою песни, ни слушателям надежды.

Любовь поэта не оценят, не пощадят, не сберегут, Стихи мои не стоят денег, ни там, ни тут, ни там, ни тут… Нигде я не найду покоя, но буду жить назло врагам, Хоть смерти я давно достоин, да только нет мне места там… Ни здесь, ни там, ни здесь, ни там, ни здесь, ни там…

Президент Объединения поэтов Алтая стоял спиной к остальным, опершись рукой о стену, и смотрел в окно. Художник, оторвав взгляд от девушки, снова склонился над рисунком, а певец, отдавшись музыке, казалось, смотрел внутрь себя. Некому было заметить, как изменилось лицо гостьи. Легкая тень мелькнула во взгляде и пропала, зрачки расширились, потом в голубизне глаз заплескалась растерянность, быстро сменившаяся страхом…

— Вы не видели Сервизу? — Кирп заглянул в сестринскую комнату, но там, кроме демоницы с располосованным носом и призрака, обрабатывающего рану, никого не было. На свой вопрос вампир получил только отрицательное покачивание головой от Гундарго. Он закрыл дверь, не заметив злорадства в глазах страшной медсестры.

Влюбленный заглянул в каждую палату, осмотрел оба этажа, попросил санитарок проверить в женском туалете — девушки нигде не было, она словно сквозь землю провалилась. Вахтеры тоже клялись, что новенькая медсестра из здания не выходила.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Кирпачек сам поражался страху, сковавшему его сердце ледяными обручами, но ничего не мог с этим поделать. Казалось бы, чего переживать? Всего час он ассистировал в операционной, всего час не видел любимую, однако предчувствие беды не отпускало ни на минуту.

— Может, вы не заметили? Чай пили или просто просмотрели? — настаивал молодой врач, всем сердцем желая, чтобы старые хоббиты ответили положительно.

— Да што ты! — в один голос ответили старики. — Такие ножки и не заметить?!

— Да мы, когда эта лапунька идет, — продолжил тот, что постарше, — специально из-за стола выходим.

Вахтер, в подтверждение своих слов, вылез из расшатанного кресла и подошел к вампиру. Седая макушка пенсионера едва доставала тому до середины бедра.

— Посмотреть, значит, на ножки. — Второй коротышка откинулся на спинку стула, водрузив на стол огромные волосатые лапы. — У наших баб таких не увидишь. — И он почесал грязную пятку.

— Да Сервиза всем кралям краля, — перебил его первый хоббит, в восторге закатив глаза, — и юбка у нее короткая.

— А ноги, ноги длинные, стройные, а уж как посмотришь, откуда эти ноги растут, так сразу себя чувствуешь ого-го!

Старики хоббиты, переглянувшись, захихикали.

Врач повернулся и побрел к лестнице. Он не сразу заметил, что медсестры и санитарки сбились в кучку возле дверей палаты номер двенадцать и, возбужденно размахивая руками, что-то обсуждают громким шепотом.

— Фон Гнорь! — окликнул его Гундарго, проплыв сквозь толпу злорадствующих женщин.

— Слушаю, — пробормотал Кирп. — Что случилось?

— У Дреплюзы подозрение на осиновую болезнь. Ты сегодня дежуришь, присмотри за ней. — Вампир кивнул и направился к дверям палаты, но Гундарго придержал его за локоть. — Не сейчас, — сказал призрак. — Я дал ей снотворное, часа три проспит. Но гарантирую, только придет в себя, сразу же устроит истерику. Так что мужайся, коллега.

— Да-да. — Кирп с надеждой взглянул на старшего товарища. — Гундарго, вы случайно не видели Сервизу?

— Видел. Я всех, все и всегда вижу, но тебе надо самому научиться этому. Не просто смотреть, а именно видеть.

— Простите, Гундарго, не понял вас. Не могу найти Сервизу, все осмотрел…

— О том и толкую, мой дорогой друг. Осмотрел все, а что увидел? — Гундарго, хмыкнув, растаял в воздухе.

Вампир почувствовал раздражение. Да какая разница? Ведь смотреть и видеть — это одно и то же! Призрак в своем репертуаре: напустит туману, а сам испарится, словно его и не было.

Поэты совсем забыли о докторе Груздеве. Он, отлежавшись на второй половине кабинета номер тринадцать, пришел в сознание и быстренько перебрался на свою территорию. Со вздохом посмотрел на осколки зеркала, жалобно хрустнувшие под ногами. «Удивительно, как не поранился», — подумал Жоржик и с сожалением взглянул на пустую алебастровую раму. Он зачем-то поднял ее, вытащил пару осколков и водрузил на место. В обрамленную выкрашенным серебрянкой алебастром дыру были видны край дивана и стеллаж с книгами в соседнем помещении.

Жоржик прислушался. В его кабинет врывались раскаты смеха, звон стаканов, шутки. У соседей хлопнула дверь, и в мужскую беседу свежей струйкой вплелся тонкий девичий голос. Георгий Сильвестрович опустился на стул, уперся локтями в крышку стола, голова склонилась на грудь. Заиграла гитара. Песня о любви, такой необходимой и всегда ускользающей от него, не просто тронула душу, но и разбередила все тщательно зализанные сердечные раны внештатного агента. Груздев поразился: оказывается, таких ран было много, поиски жизненной орбиты не прошли бесследно для «горячего сердца» фээсбэшника. Он слушал песню, заодно пытаясь хоть как-то разобраться в происходящем.

Растерянность прошла, Груздев решительно встал и оказался у вешалки. Он натянул одежду, с сомнением глянул на усыпанный зеркальной мозаикой пол и босые ноги. «Что ж, всего не предусмотришь, — подумал он, — обувь придется спросить у соседей». Жоржик шагнул к двери, щелкнул замком и замер. Сколько времени пролежал без сознания, он не знал. Часы, телефон, ключи от дома — все у Любочки, но она наверняка уже видит седьмой сон и на звонок не ответит.