Русская канарейка. Голос - Дина Рубина

…Затихнув на последней ноте, растворенной в воздухе, заметил — как почти всегда бывало — в глазах у Магды влажный благодарный блеск. И на сей раз потянулся через стол, накрыл ее маленькую суховатую руку своей и нежно проговорил:

— Магда? Все хорошо…

— Над морем всегда поется нечто протяжное, — задумчиво сказал Натан. — Диктат стихии…

Вдруг из теплой глубины одесского воздуха (это даже не память: что-то звучит в голове, что за тенора, чьи это голоса?) сюда, на террасу, прилетела мелодия, которую напевала Барышня, уже безумная; Леон лишь подхватил ее, не без удивления вслушиваясь в собственный голос:

— …Однозвучно греми-и-и-ит… ко-олоко-о-ольчик… И доро-о-ога пылится слегка…

И полным голосом запел, любовно вплетая звуки в два далеких и отчего-то родных голоса, что бесплотно звучали у него внутри, окликая мечтательной тоской:

— …И уныло по ровному полю… разлива-а-ается пе-е-еснь ямщика-а-а-а…

Это тенора были, и его голос — самый высокий — догонял тех двоих, парил над ними, тайно перекликаясь, взмывая над террасой, над притихшим морем, то ныряя вниз и распластываясь над волной, то вновь взмывая и затихая в искристой звездной выси. Когда окончательно на pianissimo растворился в шорохе моря, Магда медленно и удивленно проговорила:

— Я ее помню: ее папа любил, эту песню… Они ее пели с Иммануэлем, называли «русской»: «Русская песня». — И вновь ее глаза блеснули в свете свечей: — Откуда ты знаешь ее, чертов суч-потрох?

Поднялась и вошла в дом.

Спустя минут двадцать, когда босой, в халате, накинутом и подпоясанном «на живульку», он вышел из ванной, чтобы сразу шмыгнуть под одеяло к Николь, его в коридоре перехватила Магда. Она была просто сама не своя: смущенным полушепотом сообщила, что совершенно случайно…

— Прости, ради бога, Леон, так получилось! Я… понятия не имела и, конечно, ни за что бы не допустила! Но это был Натан, он взял трубку. Сейчас признался: утром звонила Габриэла. И он… ты не представляешь, как я злюсь!.. короче, он проговорился, что здесь ты. А Габриэла… ты же знаешь: становиться на пути ее желаний — это как в тайфун попасть… В общем, она заказала билет и примчится сегодня ночью. Говорит, давно хотела тебя повидать, школьная дружба не стареет… — И оборвала себя, в ярости тряхнув седой челкой: — И прочая бестактная пошлость! Ты очень сердишься?

Леон почувствовал краткую острую боль внутри, будто сердце прижгли сигаретой. Помолчал мгновение, спокойно поцеловал Магду в щеку и сказал:

— Ради бога, не делай из всего трагедию. Время идет, жизнь катится, я давно обо всем забыл. Тем более что завтра утром мы все равно вылетаем в Париж.

— Как! — ахнула она. — Ты обещал пробыть целую неделю!

— Да-да, — отозвался он, — прости, пожалуйста. Сейчас звонил Филипп: он считает, что мне надо вернуться к репетициям пораньше. — И все убедительнее, потому что немедленно внушил сам себе, что просто обязан уехать: — Продюсер там нервничает и просит артистов быть загодя.

И даже Магда, умница и великий конспиратор Магда не почуяла ни малейшего напряга в его голосе.

Как бы там Габриэла ни лелеяла свои хотения, Леон больше не собирался с ней сталкиваться.

Он был уверен, что, прилетев среди ночи, Габриэла проспит до полудня. А в восемь (все еще будут спать) они с Николь тихонько и вежливо покинут гостеприимный кров Калдманов. Николь, пожалуй, удивится, но, как всегда, не станет вытягивать из него правды. Удобный характер. Все прекрасно устроится. Он даже успеет, если встанет пораньше, распеться и поплавать в любимом гроте под скалой.

И хотя всю ночь не сомкнул глаз, утром — Николь еще дремала, обеими руками подмяв под себя подушку, — бесшумно выскользнул босиком на белую террасу, перелез через балюстраду и козьей тропкой спустился к морю. А там, раздевшись донага и чалмой накрутив на голову свои белые купальные трусы, проплыл под низким портиком пещеры и медленными гребками достиг отдаленной, еще сумеречной, слабо мерцающей стены грота. Воды здесь было ему по пояс…

Стояла рассветная неподвижная тишина, заполненная легчайшим плеском и лепетом мелкой волны. В проеме входа видно было, как все сильнее накаляется макушка ближайшей горы, из-за которой вот-вот покажется малиновый диск. Тихое блаженство заповедного рая — и сумасшедшая акустика.

Чуть слышно он приступил к распевке в середине диапазона, и солнечные слитки в воде и на стенах у самого входа заволновались в водовороте замирающих звуков.

Чтобы разогреть голос и «прокачать» акустику помещения, он брал обычно не Генделя, и не Барбарини, а фрагменты более позднего тенорового репертуара, просто поднимая их на кварту вверх. Часто использовал середину финальной арии Каварадосси из «Тоски» — вздернутое вверх «о доль-чи ба-а-чи-и-и…» — конечно, бомба для связок. Но именно это давало целую серию нужных эффектов в верхней тесситуре. А уж в акустике грота…

Закрыв глаза, еще не в полную силу он запел.

Постепенно голос просыпался, постепенно он находил диафрагму, торс, чувствовал, как одновременно резонирует звук в макушке и в самом дне; пропускал звук сквозь себя, насаживал на себя, как на шампур, — от затылка до мошонки… И вода набухала в паху, в водовороте звуков, ласкала его, бархатом текла между ног, бархатом текла в утреннем трепещущем голосе… Непередаваемое, переливчатое счастье…

Он пел, не открывая глаз, поднимая и поднимая голос, разворачивая его, натягивая парусом, вливаясь голосом в переливы эха, блескучие тени и солнечную паутину воды на стенах; успокаивая самого себя, а затем и голос успокаивая, постепенно сводя звук на пианиссимо… Вот так, Габриэла! И никаких гроз, Габриэла, и никаких молний. Только покой, и Голос, и утренний рейс в Париж.

Когда угасло эхо последнего невесомого звука, он услышал плеск и резко обернулся.

В солнечном проеме грота по пояс в воде стояла Габриэла. Странно, что он мгновенно узнал ее в контражуре. Господи, он совсем забыл, как она прекрасна: сильное гладкое тело, молодое и зрелое — в солнечных слитках отражений воды.

Она выбрала самый открытый купальник, с жаркой ненавистью подумал он, понимая, что опять беззащитен, всегда беззащитен перед нею.

— Бесподобно! — проговорила она спокойно и властно. — Голос Орфея выманил Эвридику из Аида… Привет, малыш! Тебя легко выследить. Ну, дай же тебя рассмотреть, если уж я настигла редкую птичку спустя столько лет.

Он молча смотрел, как она приближается: медленно-устремленно, сильными гребками отметая воду от бедер. Приблизилась. Насмешливо проговорила:

— В этой чалме ты похож на шейха Ибн Сауда. Можно тебя потрогать? Милый мой, мо-о-окрый, пугли-ии-ивый, ну, здравствуй…

Она ладонью коснулась его груди, провела по ней дугу и вдруг хищно сжала, как много лет назад — будто взяла сердце в пригоршню.

— Что тебе нужно! — хрипло спросил он, отпрянув.

У нее было мокрое лицо, синие отчаянные глаза, и в них — жадность, неумолимая властная жадность тела.

— Ты слишком далеко уплыл! — сказала она отрывисто. — Слишком далеко от меня… все эти годы… Я ночью глаз не сомкнула, хоть беги к тебе, как тогда. Я… не могу! — И зубы сжав, чуть ли не с ненавистью: — Не могу без тебя жить!

И все защитные сооружения, что выстраивал он против нее годами — весь его Париж, и музыка, и Николь, и все пестрое, исполненное боли прошлое, — разом рухнули. Он перехватил ее руку, рванул к себе, стиснул и прошипел в такую близкую высокую шею:

— Ты бросишь Меира!

— Нет, — пробормотала она. — Это глупо! Но тебя я никогда больше не брошу, никогда!

Он оттолкнул ее и рассмеялся: да, это была она, Габриэла; это была она, в своей неукротимой жажде испробовать то и это, и ничего не пропустить, и владеть всем сразу.

— Медуза Горгона! — крикнул он, и эхо прокатилось от стены до стены, повторяя и, возможно, узнавая древнее здешнее имя. Габриэла следила за ним темными, фиолетовыми от воды, огромными глазами. Волнистые мокрые волосы облепляли плечи и грудь — ее скульптурные, великолепные плечи. И все же было в ней что-то жалкое.

Набрав воздуху, Леон на фортиссимо выдал распетым раскатистым голосом:

— Ме-е-еду-у-уза! Гор-го-о-она-а-а!!! — И зло, с облегчением рассмеялся: — Убирайся, пока я тебя не утопил прямо тут, к чертовой матери.

Но она качала головой, кружила в воде, пытаясь до него дотянуться.

— Заскучала, да? — все еще смеясь, с издевкой бросил он.

— Да! да! иди ко мне…

— Надоело большое тело Меира?

— …Милый, любимый, потерянный мой…

— Ты, похоже, притомилась от груза?

— Боже, да иди же ко мне, дурак… ты же любишь меня, эта твоя девочка — жалкая моя копия…

— А как же — чувствовать на себе вес? Или он чересчур поправился?

— Молчи…

— …Приличный вес нормального мужчины…