Русская канарейка. Голос - Дина Рубина

Вот он и плавал от острова к острову, помалкивая, давая голосу полный отдых, ныряя в районе рифов, причаливая на ночь к берегу, иногда, вот как сегодня, катаясь на доске, которую обнаружил в одном из шкафчиков. В безопасных — то есть глубоких — местах слегка расслаблялся (разумеется, вначале убедившись, что нет других кораблей по курсу): привязывал штурвал страховочным ремнем и минут десять валялся тут же, на узком диване.

Одиночное плаванье оказалось довольно утомительным отдыхом.

Зачем все это ему понадобилось — он, черт его дери, пока не понимал.

Девушка набросилась на еду и какое-то время молчала.

— На вас приятно смотреть, — задумчиво, абсолютно искренне проговорил Леон. — Даже обидно, что я не голоден.

Ее лицо с едва заметными, еще не зажившими белыми шелковинками от пирсинга в нежном загаре было таким свежим, так проблескивали искрами на солнце каштановые брови, отзываясь и кумачу рубахи, и аппетитной, исходящей паром золотистой гуще в тарелке…

— А супец мировой! — бормотнула она по-русски, жадно глотая ложку за ложкой.

— Простите?

— Говорю: суп очень вкусный! Спасибо!

— На здоровье, — вежливо отозвался Леон, обдумывая ситуацию.

Никто не мог знать, что накануне он решит зарулить на островок, упомянутый Тассной. Не сидела же она здесь наобум три месяца, поджидая его на пляже.

Наконец она доела, вытерла салфеткой губы, обстоятельно высморкалась и подняла на него глаза. Поймала его взгляд — и изменилась в лице.

— Вы ведь… угостили меня просто так, а? — спросила, хмуря брови. — Я не должна… отрабатывать? Вы ведь не приняли меня за пляжную бабочку? Я не по этой части!

Он улыбнулся:

— А вы и без спиртного в бутылку лезете…

И поднял руку, подзывая официанта.

— Постойте! Вы уже уходите? — взволнованно спросила она. — Я… я вам так благодарна. Хочу вот попросить: можно вас поснимать?

— Нет, — сказал он.

— Но!.. — И сникла: — Понимаю, да… Хотя ничего не понимаю! Очень жаль… — И засуетилась, явно ища повод задержать его — на минуту, на две: — Хотите глянуть, как получились снимки — там, на воде?

Схватила камеру, поискала кадр, нашла и протянула ему:

— Возьмите в руки, а то отсвечивает. Не уроните!

Он никогда не интересовался художественной фотографией. Нет, конечно, в свое время он прослушал несколько лекций и умел пользоваться крошечными специальными штуками, вроде зажигалок и авторучек, которых и фотоаппаратом-то не назовешь. Но изображения тех или иных людей интересовали его лишь в просмотровом зале конторы и только с опознавательной, аналитической точки зрения.

Он принял камеру из ее осторожных рук, мельком подумал: картинка, всплывающая из темной глубины фото-экрана, — всегда кружение наливного яблочка по серебряному блюдечку.

Даже на таком невыигрышном поле видно было, что кадр изумительный — сине-золотой, сквозь ажурный гребень прибоя: грациозная фигурка, танцующая в центре залива на фоне косматой горы… Усилие удержать равновесие на доске схвачено виртуозно: легкий наклон чечеточника.

Какой я… маленький, подумал он привычно. Впрочем, это снято издали.

— Я еще поработаю над ним, — удовлетворенно заметила она, наблюдая за его реакцией. — Это будет стрекоза в слитке золота.

Следующим кадром выплыло его лицо: крупный план в бисере брызг, с округленными в песне губами, резкий очерк скул и орлиного носа, прищуренные глаза: черные искры среди зеленых бликов волны. Отличный кадр! Он никогда не видел себя таким и сейчас был поражен и стремительной силой этого лица, и той хищной ловкостью, с какой она выхватила из восставшей волны незаметный и в то же время значительный миг его бытия.

Подумал в растерянном восхищении: «Да она мастер! Не трепло, не барахло, а — мастер».

— Как это убить? — спросил он. — На что нажать?

Она ахнула и отшатнулась. Взглянула с таким презрительным отчаянием, точно он предложил убить ребенка. Нет, она не подослана. Сыграть это лицо, в котором отражаются малейшие перепады настроения, сыграть эту даже не открытость, а беззащитную распахнутость миру — скотскому миру, который, судя по всему, успел изрядно ее помять? Нет, невозможно. Неуместно мелькнуло: зачем она сняла свои доспехи? С ними хоть как-то была вооружена.

Она вздохнула, протянула руку и молча выщелкнула снимок.

— Не понимаю, — заметила угрюмо. — Вы что, так не любите свое лицо? Или, наоборот, так его цените? Должна сказать, тот ваш портрет на музыкальной афише… он так себе, мастеровитое ничто, просто глянцевая карточка. А здесь вы живой… были живым — таким горячим, морским, в соленых брызгах, таким… классным! И пели что-то мне родное — так показалось. Я чуть с ума не сошла… Прям как Желтухин!

Он едва не выронил камеру.

Аккуратно и медленно перенес ее на стол.

Принялся вытаскивать из внутреннего кармана плавок обернутые в пластиковый мешочек деньги — не поднимая головы, делая вид, что с трудом извлекает застрявшую купюру.

Затем долго, не глядя на девушку, изучал принесенный официантом счет.

Долго отсчитывал бумажки.

Наконец, поднял голову и с улыбкой произнес:

— Вы меня пристыдили. Что ж, готов позировать, если это нужно искусству. Только недолго.

— Ура! — Она схватила камеру, отскочила на шаг и сразу преобразилась: рысь на ветке, в засаде, в ожидании добычи.

— Только не здесь, пожалуйста.

Он рывком поднялся со скамьи и двинулся прочь от бара, туда, где гладкоствольный частокол кокосовой рощи уходил в курчавый крутоворот зеленого склона: мангровые заросли с веерными выхлестами арековых и ротанговых пальм. Выше по холму взбирались мощные стволы янга и такьяна, перевитые тропической путаницей лиан.

— Сделайте пару снимков такого… тарзаньего плана, ладно? — не оборачиваясь, прищелкнув пальцами, обронил он. — Если хотите, могу на пальму забраться.

Она нагнала его, тронула за руку. И когда обернулся, мягко проговорила:

— Я глухая, шейх. Ни черта не слышу, о’кей? Когда на губы смотрю, понимаю речь.

— Извините, — сказал он. — Ради бога, простите меня, я идиот.

— Ничего, — она махнула рукой, и они пошли рядом по песку. — Мало кто сразу ко мне приноравливается.

Пока шли, она безостановочно оживленно говорила — возможно, чтобы преодолеть его (так натурально изображенное) смущение.

— Здесь, конечно, классно: простор, покой, прилив-отлив, такой бесконечный тропический дурман, хранилище застывшего времени… Я сняла рассказ, так и назвала: «В отсутствие времени».

— Рассказ?

— Ну, цикл фотографий, потом могу показать: море, горы, огромный непроницаемый день острова… Люди тоже бесхитростные — я имею в виду здешнее население, ну, морских цыган. Не слишком жалуют туристов, боятся перемен. У них до сих пор электричества нет, одни только масляные лампы. Их деревни — там, на другой стороне острова, а я живу у Дилы… Она самая уважаемая, потому что грамотная… А во-он лодку видите, голубую с черным драконом? Это я расписывала. Я им тут и стойку бара расписала, меня за это кормили целую неделю. Еще придумала каждый день на закате лепить фигуры из песка перед входом в бар, туристов приманивать. И коктейли им обновила — я ж в коктейлях спец. Выручка сразу подскочила. Но потом мы подрались с одним человеком прямо там, среди столиков… — Несколько выразительных движений неугомонных рук — и картина потасовки мгновенно нарисовалась в воздухе и какое-то время удивительным образом длилась и даже развивалась, озвученная дальнейшим объяснением: — Расколотили кучу стекла, случайно задели пожилую даму… Будь это в Бангкоке, я бы загремела в Лад Яо месяцев на шесть. Но здешние полицейские — хорошие ребята, мы с ними шары гоняем. — Поймала его недоуменный взгляд, рассмеялась и пояснила: — Бильярд!.. В общем, обошлось штрафом, но на него ушли все оставшиеся деньги.

Они миновали последнюю лохматую хижину на сваях, с приставленной к ней деревянной, криво сбитой лестницей, прошли кокосовую рощу и вступили во мшистую влажную густотень, изрешеченную огненно-фиолетовыми солнечными пулями. В кипящей дрожжевой духоте кишмя кишела мелкая суетливая жизнь: звенел двухструйный ручей на боку скалы, зудели тучи насекомых, какие-то лакированные кусты исходили неумолчным стрекотом, и всю эту буро-зеленую папоротниковую кашу дробили, прорезали, выжигали пронзительные крики невидимых обезьян.

Под ступенчатым каскадом огромных ленивых листьев на все лады вскипала и вновь опадала многоголосица густого леса.

Здесь Леон молниеносно обхватил девушку, привалил к себе и локтем пережал горло.

Через две-три секунды ослабил удавку, выждал, пока девушка перестанет кашлять и хватать ртом воздух, и, приблизив губы к ее исполосованной солнцем щеке, вкрадчиво спросил по-русски: