Русская канарейка. Голос - Дина Рубина

Когда музыка оборвалась, она так и осталась стоять на руках, с мокрой от пота жарко-алой, спавшей на лицо рубахой, уставясь на Леона двумя упругими грудками.

За ее спиной тлело желтое вымя заката; пылающие облака истекали горючим небесным молоком.

«Совершенная оторва!» — подумал он, вдруг ощутив, как соскучился по своей безумной матери. Та тоже порой позволяла себе выскочить из душа голяком и, гаркнув: «Не смотреть!!!» — рвануть к шкафу за чистым полотенцем.

Пружинисто отпрыгнув на ноги, девушка выпрямилась с торжествующим видом. Даже не слишком запыхалась.

— Блеск! — искренне выдохнул он, выставив большой палец.

Ну что ж, брейк-данс тоже оказался правдой. Видимо, и за дохлым удавом дело не станет.

— После такой разминки, — уже не опасаясь обидеть, заявил Леон, — человек нуждается в помывке. Вон там, за кухней, твоя каюта, при ней душ и горшок. Это важно! На корабле самое опасное место — гальюн. Моется забортной водой: открываешь клапан, подкачиваешь воздушным насосом и спускаешь воду. Покажу, как пользоваться. Там полотенце, мыло, то, се… У тебя есть во что переодеться?

— Не-а, — сказала она. — Все барахло осталось у Дилы. Даже не стоило забирать, там такая рвань… У тебя найдется какая-нибудь футболка или чё-нить? Шорты или там… трусы?

Он перебирал в чемодане отпускное барахло (за последние годы обзавелся целым шкафом весьма недешевых шмоток и, бывало, перед тем как надеть, бормотал: «Мой венский гардероб!») и думал: шляясь по свету с такой дорогущей оптикой и ноутбуком последней модели, девица могла бы заиметь хотя б одно приличное платье.

В конце концов выдал ей белую футболку с надписью «Камерный оркестр Веллингтона» и тренировочные синие трусы, в которых обычно бегал по утрам. Пересидит в этом, пока постирает и высушит свое тряпье.

Она отправилась в душ, но сразу же вернулась, чем-то озабоченная:

— Ага, вот еще… — пробормотала. — Ты не мог бы мне одолжить свою бритву?

— Нет, — сказал он. — Как и зубную щетку.

— Зубная щетка — ерунда! — Она смущенно отмахнулась. — А бритву… мы ее потом могли бы протереть э-э… гигиенической салфеткой.

«Мы»! Очень мило.

— А в чем дело? — спросил он. — Выкладывай.

— Понимаешь, — торопливо объяснила она. — Я боюсь, как бы… Там, у Дилы, много разной публики ошивается. Неплохие ребята, хотя есть ужасные типы. А у тебя тут все сверкает. Ну, и, в общем… я бы хотела обрить башку. Под нуль. На всякий пожарный.

— Вши? — прямо спросил он.

— Ага, — с облегчением, чуть ли не весело отозвалась она. — Голова с утра чешется, сил нет.

Ну, поздравляю, подумал он, злясь на себя самого, поздравляю! Какого черта ты ее сюда приволок? На хрена тебе вообще сдалась эта бродячая фотопоэма? Нет, друг мой, ты сейчас поменяешь концепцию и деликатненько выпроводишь ее на берег. Свою платину из ее ушка выдирать, конечно, не станешь, наоборот, отвалишь энную сумму — в память о «стаканчиках граненых» и прочих фамильных нежностях. Пусть Барышня порадуется на небесах. Пусть девочка купит себе приличные штаны и рубашку.

Вдруг он вспомнил, как однажды приволок арабские вшей из трехмесячной «командировки» в Хеврон, из того самого рабочего барака, где спал на каком-то тряпье, а однажды утром вытряхнул скорпиона из строительной каски. Вспомнил, в какой ужас пришла Владка, — боялась прикоснуться к сыну, даже когда он с хирургическим тщанием выбрил себя всего, с головы до ног, превратившись в пасхальное яичко.

— Стой там! — буркнул он. — Иди сюда!

Огляделся, достал из-под мойки пустой мусорный бак, перевернул и поставил посреди камбуза.

— Раздевайся!

— Совсем? — деловито осведомилась она. — У меня под шортами ничего…

— Совсем! — рявкнул он. Смягчившись, пояснил: — Все это выкинем. Погоди-ка… — извлек из ящика и развернул пластиковый мешок: — Бросай все сюда.

Второй мешок расстелил на перевернутом баке, готовя импровизированное парикмахерское кресло.

Она стащила через голову красную рубаху, стянула шорты — глядя ему в лицо доверчиво и прямо, как смотрит новобранец на врача армейской медкомиссии.

Старательно отводя глаза, он шарил в несессере среди ванной мелочовки, искал безопасную бритву… Ага, есть. И ножницы. И крем для бритья, отлично…

Ну, что она тут топчется так откровенно, да еще уставилась на меня? Гос-с-с-споди, вот бесстыжая девка! Тоже, нашла себе бр-р-р-ратика!

И вдруг — будто оплеуху себе отвесил: да ведь у нее нет выбора! Она должна видеть лицо, чтобы тебя понять. Она не выбирает эти лица, — понял, ты, болван?

— Так. Села ко мне спиной…

Она развернулась, как солдат по команде «кругом», — узкие бедра, мальчишеские плечи… Уселась, обеими руками вцепившись в края мусорного бака.

Он глянул на ее спину и обомлел: чуть ли не от самого затылка вниз, под левую лопатку уходил длинный, бело-розовый на золотистом теле шрам.

Он замер с бритвой в руке и так стоял, не сводя глаз с этого тонко заштопанного следа чьего-то ножа.

— Ты что-то говоришь? — тихо спросила она.

Он опустил руку на ее плечо и сказал:

— Нет. Ничего.

Молча намылил ей голову и ровно, точными движениями стал снимать полосы густых каштановых волос: неважно, отрастут еще… Будто самого себя брил.

Впервые она обрилась наголо, перед тем как смыться из Лондона ко всем чертям.

Ее лысая башка оказалась последней каплей в отношениях с Еленой, женой Фридриха. Та просто чесалась от ненависти (и не пыталась этого скрыть), когда девчонка заявлялась посреди какого-нибудь приема или «уютного вечера». «Уютный вечер» — жанр, особенно любимый Еленой, — означал особенно бездарную тусню пятнадцати богатеньких мудаков из ее обычного окружения вокруг приглашенной знаменитости, вроде какого-нибудь российского телеведущего.

Впрочем, Елену можно понять: у «казахской шлюхи» и впрямь была та еще манера вонзиться в гостиную — посреди благолепия — пьяненькой или подкуренной, да еще со своей вечной камерой, выводящей «тетю» из себя.

— Прекрати щелкать каждое мое слово! Не смей снимать, я сказала! Посмотри на себя в зеркало: ты катишься в лапы к дьяволу!

Ей бы подошла миссия проповедника в дебрях какого-нибудь Сомали, и если б ее съели туземцы, озверев от одного лишь ее постного экологического голоса, их можно было бы поздравить с переходом на здоровую органическую пищу, ибо Елена Глебовна питалась, одевалась и подтирала свою изысканную задницу исключительно продукцией органического производства (здесь Айя обычно издавала губами непристойный звук).

Единственным приличным человеком в особняке была Большая Берта, хотя и та не сразу приняла Айю. Наоборот: зыркнула своими голубыми, как синька, глазами в крахмальных, без ресниц, веках, поджала губы и сказала, будто выплюнула:

— Noch ein Kasache![34]

Фридрих расхохотался.

— Не обращай внимания, — сказал он Айе в первый ее вечер в Ноттинг-Хилле. — Большая Берта монументальна и непрошибаема — как в своих привязанностях, так и в ненависти. Она к тебе привыкнет.

Кстати, прозвище «Большая Берта» (в честь знаменитой немецкой мортиры 420-миллиметрового калибра) дал ей именно Фридрих, еще в детстве. Ее выдающийся костистый нос и впрямь напоминал дуло гаубицы. А рост! А зад, под который всегда требовалось двойное сиденье!

Старуха же (когда Фридрих родился, она не старухой была, а маленькой девчонкой, приемышем, седьмой водой на киселе) всегда именовала мальчика не иначе как «Казах». Не могла простить ему происхождения. Хотя и обожала, хотя и знала (была заикающимся от страха свидетелем, забившимся между буфетом и кладовкой), что солдат Мухан спас Гертруду, застрелив своего лейтенанта. Тот уже валял ее по полу кухни, правой рукой пережимая ей локтем горло, а левой расстегивая свою ширинку. Он так и утих, трижды подпрыгнув, с тремя пулями в спине и с расстегнутой ширинкой, заливая распростертую и полузадушенную Гертруду красивой малиновой кровью… Кстати, надо бы выяснить у Большой Берты, куда они дели тело этого самого героического лейтенанта? Стащили ночью по лестнице и вывалили в ближайшее озеро? Айя любила ошарашить старуху каким-нибудь этаким вопросиком.

Короче, вынянчив мальчика, Большая Берта, фантастической своей преданностью напоминавшая сторожевого пса, ни разу не упустила случая невозмутимым тоном произнести в самой невообразимой ситуации — например, посреди «уютного вечера»:

— Der Leutnant, das wäre besser. Immerhin ein blonder, mit einem menschlichen Antlitz, kein Schlitzauge…[35]

О, Берта, Большая Берта… Целая поэма — эта старуха.