Избранное - Оулавюр Сигурдссон

Весь пунцовый, он посмотрел на меня, словно больной на врача.

— Скверно, что приходится этак говорить о своей жене, — голос у него задрожал, — но, видит бог, я это делаю не для своего удовольствия.

Поколебавшись, он понюхал табаку, вновь ожесточенно заерзал на стуле и, взяв себя в руки, продолжил свое безыскусное повествование. Йоуханна вела себя по-прежнему, всё ей было не так, она винила его в безработице в Рейкьявике, а морскую его болезнь объявила выдумкой: просто он ленив и безынициативен. Купила гипсового петуха, цветастый платок, юбку, шляпу с перьями и два платья — на какие шиши, он не знает. Иногда она исчезала по вечерам. А когда он однажды в субботу вернулся из города, то увидел в комнате мужское пальто. «Йоуханна! — крикнул он. — Чье это пальто?» В этот момент щелкнул ключ, и из их супружеской спальни вышел не кто иной, как красавчик Досси Рунка — с расстегнутым воротом и бутылкой в руке. «Здорово, друг, — сказал он как ни в чем не бывало, — помнишь, как мы на море вкалывали?» Тут у Йоуна Гвюдйоунссона лопнуло терпение. Он спросил Досси Рунку, что ему надо в их спальне, и велел выметаться: он не допустит безобразий в своем доме. Досси Рунка расхохотался, сунул голову в дверь спальни и сказал: «Йоуханна, у него морская болезнь!» Такого нахальства Йоун Гвюдйоунссон вынести не мог и попытался выставить негодяя — схватил его и пристыдил. Что было дальше, он помнит плохо. Пришел в себя, когда Досси Рунки уже не было, а Йоуханна обтирала ему лицо мокрым полотенцем. «Сам виноват, — сказала она, — ты первый начал!» Разве это справедливо?

Я покачал головой.

Нет, Йоун Гвюдйоунссон перестал понимать жену, она словно ослепла. Он все надеялся, что Досси Рунка раскается и оставит их в покое, но не тут-то было. Этот детина и в море выходит, и на берегу работает, у него бездна знакомых среди капитанов траулеров и десятников, когда нужно, он за двоих вкалывает. В эту зиму он частенько бывал на берегу и широко гулял, особенно по воскресеньям, и все норовил напоить Йоуханну, чтобы соблазнить ее. Дома у них порой черт те что творилось, Йоун Гвюдйоунссон не собирается перечислять все это свинство. Вчера вечером, к примеру, его наградили новой кличкой. «Недотепа» — так обозвал его Досси Рунка. Он на это не ответил, а невинно так спросил, сколько кое-кто капусты-кольраби в детстве наворовал, что кое-кто пытался сделать с одной девушкой в Сиглюфьёрдюре четыре года тому назад и верно ли, что чей-то папаша по имени Рюноульвюр был известным бузотером и выпивохой и кличку имел Рунки Круглопёр.

— И вот результат. — Йоун Гвюдйоунссон показал на фонарь под глазом. — Как вам это нравится?

— Не нравится, — ответил я. — А дети у вас есть?

— У нас с Йоуханной? Нет.

Он, видимо, закончил свой рассказ, но продолжал ерзать на стуле, косясь на меня и словно дожидаясь мудрого решения. Мне было невдомек, с чего он вдруг надумал посвятить меня в свои личные дела, но он молчал, и надо было что-нибудь сказать. Я задал вопрос:

— Сколько лет вашей жене?

— Йоуханне? Она еще совсем молодая. На рождество сорок стукнуло.

— Вы давно в браке?

— Не так чтобы очень. Пять лет.

Он расстегнул потрепанный пиджак, извлек из бокового кармана грязный жеваный конверт, несколько раз проглотил слюну и пригладил усики.

— Тут у меня снимок Йоуханны. Вот она какая.

То, что представилось моим глазам, было столь невероятно, что я потерял дар речи. Потрясенный, я молча переводил взгляд с фотографии на Йоуна Гвюдйоунссона и обратно. Лицо этой столь вожделенной женщины до сих пор стоит перед моим мысленным взором, убеждая меня в том, что творец, создавший меня и все сущее, никоим образом не был лишен чувства юмора. Женщина на снимке улыбалась бесстыдной улыбкой, обнажая белоснежные фарфоровые зубы. Улыбка эта была не деланная, а вполне естественная: так улыбается полководец, уверенный в своей власти и таланте. Эта могучая улыбка начиналась в уголках рта, глубокими складками пересекала толстущие щеки и разбивалась об уши женщины подобно тому, как волны разбиваются о шхеры. Я удивленно взирал на неописуемой густоты шевелюру, низкий лоб, угольно-черные брови, крохотные глазки, нос, напоминающий слоновый хобот, два тугих подбородка и, наконец, такой необъятный бюст, какого не только что у людей, но даже у китов не встретишь. Посередине этого бюста сверкала овальная брошь размером чуть поменьше коробок с леденцами, что некогда продавались у Сигюрвальди Никюлауссона в Дьюпифьёрдюре.

По-видимому, Йоун Гвюдйоунссон решил, что мое удивление объясняется восторгом. Он привстал, сглотнул слюну и протянул руку за снимком, явно полагая, что хватит мне таращиться на его жену. Спрятав фотографию, он сообщил, что у Йоуханны всегда не было отбою от поклонников: она сама говорила, что, когда ей было лет двадцать, ее домогались солидный капитан траулера, богатый коммерсант и молоденький сельский учитель, который теперь стал философом, известным всей стране под именем Арона Эйлифса. Сам он, бедный рабочий человек, привязанный по причине морской болезни к берегу и временами безработный, не мог обещать ей роскошной жизни, но тем не менее жилось им во всех отношениях хорошо, пока этот подлец не начал ее преследовать. Быть может, она бы и не взглянула на этого Досси Рунку, если б Йоун Гвюдйоунссон первым подарил ей шляпу с перьями и гипсового петуха. Но он готов поклясться, что она не просила у него денег ни на шляпу с красными перьями, ни на крашеного гипсового петуха. Да он таких петухов никогда и в продаже не видел, все сплошь соколы из глины, куропатки, дрозды или воробушки. Он ничего не берется утверждать, но сдается ему, что этот гипсовый петух от Досси Рунки — контрабандный.

Я подумал о Рагнхейдюр и ее столовой, она не любит опозданий, а скоро уже восемь.

— Так что же, — вырвалось у меня, — вы хотите развестись с женой?

Чего? Развестись? Он перестал ерзать и изумленно воззрился на меня. Развестись с Йоуханной? Оставить ее в лапах Досси Рунки? Этого гуляки и пропойцы! Этого развратника, которому едва ребра не переломали в Сиглюфьёрдюре за его штучки! Нет, Йоун Гвюдйоунссон сдаваться не намерен, хоть и вытерпел много несправедливостей. Наоборот. Ему даже пришло на ум просить нашей помощи, чтобы избавить Йоуханну от приставаний этого козла.

— Нашей помощи? — переспросил я.

— Вы можете написать, — пояснил он. — И напечатать.

— Вы это о чем?

Йоун Гвюдйоунссон опять заерзал на стуле. Он, дескать, переговорил со многими журналистами, но ни один не захотел помочь ему, все только отмахивались. Пусть кто-нибудь напишет о поведении Досси Рунки, путь это напечатают жирным шрифтом, пусть весь народ узнает, что это за человек. По его убеждению, правда в журнале так напугает Досси Рунку, что он сразу отступится и оставит Йоуханну в покое. Йоун Гвюдйоунссон и пришел сюда с просьбой, чтобы я написал и напечатал такую статью о Досси Рунке.

Я хотел было сказать, что я не редактор «Светоча», но передумал: не всегда правда необходима. Конечно, я был уверен, что шеф отвергнет эту нелепую просьбу, но тем не менее счел весьма вероятным, что статья о безобразиях Досси Рунки поднимет тираж «Светоча», по крайней мере на время, я даже явственно услышал, как читатели газеты потешаются над проблемами Йоуна Гвюдйоунссона, смеются над его морской болезнью и семейными огорчениями, словно над скабрезным анекдотом. Нет, мне вовсе ни к чему вводить шефа в такое искушение, вернее говоря, ни к чему лишний раз доказывать собственную неспособность принять разумное решение. И я спросил Йоуна Гвюдйоунссона:

— Вы обращались за помощью к пастору?

— Без толку это.

— А в полицию?

— Я не собираюсь напускать полицию на Йоуханну.

— Но вы должны понять, такие дела не для прессы. «Светоч» же вообще занимается вопросами литературы и искусства.

— Несправедливость есть несправедливость, — упрямо ответил он. — Не знаю, какие уж там дела годятся для прессы, коли нельзя напечатать статью об этом сукине сыне и всех его мерзостях в нашем доме.

— А вам не кажется, что вашей жене будет неприятно, если ее имя попадет в газету?

— Чего? — Он покраснел еще больше. — А зачем упоминать ее имя? Достаточно Торвальдюра на чистую воду вывести.

Его наивность и горе глубоко тронули меня. «Путь любви, — написал я на листке, — судьба Йоуна Гвюдйоунссона». А потом без обиняков сказал, что помочь, к сожалению, ничем не могу и на его месте попросил бы какого-нибудь хорошего пастора вразумить Йоуханну и не стал бы делать поведение Досси Рунки достоянием прессы. Кроме того, я посоветовал ему не сносить побои молча и безропотно, а пожаловаться в полицию.

Однако мои речи не обескуражили Йоуна Гвюдйоунссона. Он сказал, что Йоуханна, по его мнению, человек не религиозный и плевать хотела на пасторов, а сам он не желает иметь дела с полицией, с тех пор как во время забастовки полицейские избили одного его родственника, и продолжал настаивать, что Досси Рунка не боится ничего, кроме прессы. Он все задавал мне один и тот же вопрос (неизменно обращаясь во множественном числе): нельзя ли быстро описать поведение этого типа либо в нескольких строчках пригрозить ему разоблачением в газете, если он не оставит супругов в покое? После длительной и серьезной дискуссии я пошел на попятный и написал Досси Рунке следующее письмо: