Дембельский аккорд - Михаил Серегин

– Да все я понял, товарищ комбат! – все так же весело ответил Юрий. – Знаю я шестой пост! Это же курорт просто – тишина, сосны шумят, птички всякие... Родничок там неподалеку, в овражке, если я не путаю... А самое главное, товарищ подполковник, знаете что?

– Нет, – мотнул головой окончательно ошалевший Стойлохряков. – И что?

– Да то, товарищ подполковник. – Мудрецкий говорил негромко, и из всего батальона его слышали только стоявшие рядом бойцы химвзвода. – Что, когда развезет дорогу, я точно вас три дня не увижу. Вы представляете, товарищ подполковник, какое это счастье – когда хотя бы три дня подряд не тошнит?!

Все в этом мире когда-нибудь кончается и начинается. Закончился год – и тут же, без малейшего промежутка, начался новый. Закончилась зима – и, представьте себе, сразу же началась весна. Закончился срок у президента... ну, сами знаете, не только в Чернодырье выборы были. А у солдат срочной службы срок не четыре года, а два, и на второй срок они редко выдвигают свою кандидатуру. Зато часто, очень часто вспоминают о неизбежном для всех желающих событии – об увольнении в запас, ласково называемом в нашей армии дембелем. О нем солдату напоминает все. Марш «Прощание славянки», которым наша армия провожает отслуживших солдат из предыдущих призывов. За год до приказа продуманный и полгода любовно оформляемый дембельский альбом, в котором любой хлеборез может выглядеть лихим спецназовцем. Хитро припрятанные от бдительного командирского глаза значки, шнурки, вставки и прочие крайне необходимые, но, увы, совершенно неуставные добавления к военной форме. Сама форма – обязательно новенькая, добытая всеми правдами, неправдами и беспощадным обдиранием «духов». И, разумеется, бесконечные надписи везде, где только дотягивается солдатская рука: ДМБ, ДМБ, ДМБ!

Некоторые командиры пробуют бороться с этими священными письменами, посылая своих бойцов закрашивать, заштукатуривать, сбивать и вычищать творчество своих товарищей. Занятие, что и говорить, не слишком радостное и почетное, но и не относящееся к непоправимо позорящим солдата. Почему? Потому что любой солдат точно знает – на вычищенной любым способом поверхности тут же возникнет новая надпись. Причем зачастую – еще более вычурная, глубокая или размашистая. Или на месте большой надписи рано или поздно те же солдатские руки нанесут десятки более мелких.

Надпись «ДМБ-2004», появившуюся за зиму в окрестностях Чернодырья, можно было разглядеть из космоса. По заснеженному северному склону холма были в строгом порядке вытоптаны глубокие – до грунта – траншеи, в которые была засыпана зола из печки-буржуйки. Пепла было много. Времени и терпения у автора надписи – еще больше. Когда траншеи заносило поземкой или заваливало снегопадом, назначенные на шестой пост солдаты точно знали, чем они будут заниматься вместо положенного по уставу сна. От ремонтно-восстановительных работ на этом холме было освобождено только одно подразделение во всем батальоне – разведвзвод старшего лейтенанта Бекетова. Впрочем, разведчики обычно просились «на склон» добровольцами. Особенно усердствовали бойцы отделения химразведки.

Подполковник Стойлохряков за всю зиму побывал на своем шестом посту только один раз. Нагрянул вечером с внезапной проверкой, остановил машину за триста метров и пошел в обход, через кусты, заходя с противоположной воротам стороны. Подобраться незамеченным ему не удалось – вспарывая сапогами снег, он просто не смог заметить притаившуюся под настом проволочку. В соседнем кустике хлопнуло, засвистело, в небо полетели яркие огни. С поста донесся истошный вопль часового: «Стой, кто идет?!» Этот важный вопрос часовой с комбатом выясняли не меньше пяти минут, поскольку подполковник от злости забыл пароль, а часовой был заинструктирован начальником караула до полного забвения всего, кроме нужных статей Устава гарнизонной и караульной службы. Наконец хлопнул долгожданный предупредительный выстрел, и подполковник нырнул в сугроб. Как только Стойлохряков попробовал приподнять голову, хлопнуло еще раз, и по снегу отчетливо передалось чавканье вспарывающей наст пули. Лежать без движения пришлось еще пять минут. Наконец заскрипели приближающиеся шаги, и знакомый до зубовного скрежета голос произнес:

– Ты смотри, живой! Шевелится! Так, боец, в уставе что записано? Предупредительный выстрел! Выстрел, а не выстрелы! А дальше? Дальше что? Ты по нему должен был оружие применять, по нему, а не по сугробу! Вот если бы попал – ехал бы сейчас в отпуск, а сейчас – как комбат скажет! Вставайте, товарищ подполковник, можно уже.

В караулке отчетливо пахло самогоном, но заначку обнаружить не удалось. Не помогли ни профессиональный нюх, ни многолетний армейский опыт. От самого лейтенанта пахло колбасой – свежей, охотничьей, с чесночком. Колбасы тоже не было – только котелок с давно и безнадежно засохшими остатками перловки. Детальный, дотошный, как после убийства президента или по меньшей мере генерала, осмотр территории обнаружил цепочку узеньких следов, ведущих в двух направлениях – от ворот к дверям кунга и от караулки обратно. Комбат присел на корточки, присмотрелся к следам – так и есть, женские сапоги, тридцать шестой размер. Обратная цепочка была совсем свежей. Настолько, что прямо на глазах у подполковника потревоженная снежинка на краю одного следа покачнулась под ветром и упала. «Это как раз пока я лежал, плюс-минус три минуты», – чутьем бывалого охотника определил Стойлохряков. Он поднял взгляд – лейтенант Мудрецкий смотрел на следы и на начальство весело и беспечно.

Кряхтя, комбат приподнялся и задал только два вопроса:

– Кто тебе приказал сигналки ставить, а? И откуда они у тебя вообще, если их на этом складе нет?

– Так это не мои! Ну, товарищ подполковник, откуда же я их возьму, в самом-то деле! Это старший лейтенант Бекетов с разведчиками еще осенью поставили. Отрабатывали, значит, захват особо важного объекта, вот и устроили на подходах. Для полного реализма, так сказать.

– Это у тебя, что ли, особо важный объект? Да тут весь склад – полтора списанных снаряда и три учебные гранаты! – рыкнул было Стойлохряков и осекся, проследив за взглядом ссыльного лейтенанта. Тот смотрел на штабеля укутанных брезентом ящиков. Оба офицера прекрасно знали, что эти ящики попросту не поместились ни в двух длиннющих бараках-складах, ни в дюжине выкопанных к ним в дополнение землянок. То, что большая часть боеприпасов была снаряжена еще до рождения самого начкара, не имело никакого значения, кроме одного – случись что, рванули бы они качественно, по-советски.

– А если не особо важный, товарищ подполковник, почему у вас тут начкаром не сержант, а офицер? – наивно хлопая глазами, поинтересовался Мудрецкий. – По уставу...

Не дослушав, Стойлохряков четко, по-строевому развернулся и тяжело направился к воротам. За калиткой еще раз посмотрел на узкие женские следы, отметил, откуда и куда они вели – в том направлении ближайшая деревня была километрах в пяти. Комбат плюнул, несколькими крепкими русскими словами охарактеризовал личный состав своего батальона и всех представительниц местного населения, отряхнул с плеча последний снежный комок и направился к машине.

Вернувшись в батальон, подполковник первым делом нашел своего начальника штаба и спросил:

– Холодец, когда у нас следующие стрельбы?

– На полигоне или на стрельбище? – Майор Холодец полез в сейф за нужной папкой.

– Любые, для которых нужно будет с шестого поста хоть один патрон взять, – мрачно пояснил комбат. – Или после которых, мне без разницы.

– Ага, понял... Можно сделать так, что в конце апреля, когда стрельбище подсохнет, – вник в ситуацию начштаба. – Ну, там, оттепель была, талой водой рубеж затопило, еще что-нибудь придумаем...

– Думай, Холодец, думай, думай! И еще подумай, прежде чем мне любую бумагу на подпись подавать. Делай что хочешь, но чтобы фамилию Мудрецкий я больше не видел и не слышал, пока на него приказ не придет!

С тех пор, вопреки всем законам, нормативам и правилам, часть бумаг на подпись комбату подавалась не заполненной до конца: в любой ведомости, в любом приказе на месте роковой фамилии оставлялся пробел тщательно выверенной длины. Когда доходило до бумаг, время от времени вынужденно касавшихся – куда денешься! – выносного склада, фамилия и подпись начальника караула оказывались очень, очень аккуратно заклеены бумажными полосками. После визирования бумаги у Стойлохрякова полоски снимались, точечные следы клея подчищались лично начальником штаба, и дальше все шло своим обычным чередом.

Так оно все и шло до того дня, когда на столе у подполковника Стойлохрякова не оказался пришедший из штаба дивизии машинописный лист, украшенный сразу несколькими печатями.

– Угу... угу... – Комбат постарался вникнуть в длинные юридические формулировки и определения. – Указ президента... ага... приказ министра... есть... уволить... понятно... в запас... с присвоением воинского звания «старший лейтенант»... погоди, это кого же?!