Переводчик - И. Евстигней

– Нет. Он болен… душевно. Я думаю, он стал таким после того, как встретился с богом.

Я пристально посмотрел в глаза старика, стараясь уловить, не проскользнёт ли в них что-нибудь, но тот перехватил мой взгляд.

– Ты думаешь, я помог ему в этом? Нет. Ты ошибаешься.

– Но тогда где и как это могло произойти? Вы не можете хотя бы предположить?

– Нет, мой мальчик. К сожалению…

Я поставил на пол драгоценную пиалу и поднялся. Где-то там, далеко за горизонтом, жаркое пустынное солнце нырнуло в солёно-слёзную прохладу океана, и теперь двор заливала густая синь. В листве мирта умиротворяюще стрекотали цикады.

– Аль-Азиф, мне нужно идти. Спасибо вам. За разговор и… за сказку. Если мне удастся найти того, кого нашёл профессор, я обязательно вернусь и расскажу вам об этом.

Мы прошли по длинному тёмному коридору и вновь оказались в сказочной книжной лавке, посреди которой росла серебристая олива. Шах блаженно спал на софе в той же позе, в которой я его оставил.

Аль-Азиф подошёл к одной из полок, проворно вскарабкался по рассохшейся деревянной стремянке почти под самый потолок, пробежался пальцами по корешкам и на ощупь вытащил маленький толстый томик.

– Возьмите, юноша. Это подарок. От меня.

Он протянул мне книгу. Я осторожно взял её из его рук и раскрыл на первой странице. На тонкой кофейной бумаге устремлялась в необъятное небо, танцевала, взмахивала изящными крыльями стая птиц моего любимого насталика…

Арабские стрелы – в стены стальных городов,Дикий Восток наслаждается собственной силой,Мы мчимся навстречу жестокой Розе Ветров,Эта планета и станет нашей могилой.

Из нашего сердца хлещет ржавая кровь,У неба иссиня-серого грудь прострелена,Здесь вряд ли помнят, что значит слово «любовь»,Здесь драться за место под солнцем всем нам велено.

Здесь жизнь человека равна по цене нулю,Природа плачет – на наших лицах улыбка,Но я почему-то всё равно этот мир люблю,И в этом – моя единственная ошибка… [29]

– Спасибо, – я покачал головой. – Мне очень жаль, но я не могу принять этот подарок. Завтра мы улетаем. А вы сами понимаете, с наркотиками через границу…

Но старик отстранил мою руку.

– Ты можешь взять её с собой в гостиницу и прочитать ночью. А утром пришлёшь её мне с посыльным. Я не буду продавать эту книгу. Она будет стоять на полке и ждать тебя – когда ты вернёшься.

Я бережно завернул книгу в обрывок упаковочной бумаги, взвалил Шаха на плечо – чёрт, какой же он тяжёлый, поголодать пару-другую неделек ему бы явно не помешало – попрощался со стариком и вышел из лавки.

Местный таксист на старом дребезжащем седане домчал нас до гостиницы с абсолютно безбашенной скоростью – «как влюблённый верблюд, бегущий навстречу своей возлюбленной», как он хвастливо заявил, засовывая в карман мои деньги. Ну-ну, в России такие "верблюжьи бега" обошлись бы мне в кругленькую сумму. Портье окинул нас заговорщицким взглядом и поцокал языком.

Чертыхаясь, я затащил Шаха на второй этаж в свой номер и бросил на кровать. Кто знает, в каком состоянии он очнётся – будет лучше, если я буду находиться рядом. Я волновался за его здоровье, хотя… хотя, положа руку на сердце, был благодарен Всевышнему за то, что тот на время избавил меня от докучливого товарища. По крайней мере, я смог насладиться общением с Аль-Азифом, а впереди меня ждала целая ночь наедине с драгоценным томиком арабской поэзии…

…Когда начало светать, я перевернул последнюю страницу. Немного помедлил и закрыл книгу, так и не прочитав последнего стиха… Не сейчас. Пусть он ждёт меня. Я дочитаю его, когда вернусь… если вернусь…

Потом безжалостно растолкал Шаха. Полусонный, тот сел на кровати и полным тайного удовлетворения голосом протянул:

– О-о-о, как это было хорошо! Что ты мне подсунул? Я бы не отказался попробовать это ещё разок.

– Ничего я тебе не подсовывал. Ты сам сунул свой нос туда, куда не следует, Буратино! Ещё раз так сделаешь, и я тебе его отрежу, ясно?.. Давай, одевайся, а то опоздаем на самолёт. Нам ещё нужно доехать до Касабланки.

Шах исподлобья посмотрел на меня:

– А кто такой этот твой буратино? И почему ты мне угрожаешь?

Но я уже захлопнул дверь.

Я спустился к конторке портье, расплатился за гостиницу и спросил, может ли он доставить по адресу пакет. Тот кивнул и протянул мне кусок плотной бумаги. Я завернул книгу, сверху чёткими крупными буквами вывел название улицы и имя Аль-Азифа, и, задумавшись на мгновение, внизу приписал:

Голос вечности… меж бесконечных побегов вьюнка…старинные книги в разрушенном богом храме…взлетающие птицы, несущие сладкий смертельный яд…Я не вмешаюсь.Я не войду.Войдешь, – сказал мне тихо Старик…И протянул мне ключ от Вселенной на ладони…[30]

От вчерашнего собеседника с почтением и благодарностью…

Портье ошарашено уставился на меня. Ещё бы, иностранец вот так вот запросто пишет, да мало того пишет – сочиняет! – стихотворение на арабском и при этом не впадает в наркотический транс! Да это невероятно! Я не сомневался, что сегодня же эта новость распространится по ИДАРу со скоростью света, но мне было наплевать.

В аэропорту Анфа столицы Магрибского вилайета Истинно-Демократической Арабской Республики официально нас никто не провожал, хотя я заметил с десяток агентов в гражданской одежде, не спускавших с нас глаз. Но мне и на это было наплевать. Мы с Шахом беспрепятственно погрузились в самолёт Истинно-народной авиакомпании, после чего я ещё раз мысленно вознёс хвалы их Всевышнему, удобно подоткнул под голову шёлковую подушку и, бессовестно отдав улыбчивых толстушек-стюардесс на съедение моему приятелю, который одаривал их неприкрыто плотоядными взглядами, провалился в глубокий сон.

Я любил приходить сюда, любил сидеть между нитяными ветвями ивы, слушать тихое журчание воды в неглубокой чаше фонтана, где в мутноватой воде между крупными белыми и зелёными глазурованными плитками колыхались-стелились изумрудные пряди водяного мха. Вскоре я познакомился со всеми, сдружился с Хананием и Мишаэлем, которые привели меня сюда. Новые люди здесь появлялись редко. Вполуха я вслушивался в их разговоры о каком-то едином боге, добром и вселюбящем. Меня не трогали. Радушно приветствовали, угощали маслянистым травяным настоем или горячим финиковым вином, которое подогревали тут же, на каменном очаге, специально для меня, жалостливо глядя, как я кутаюсь в тёплый шерстяной плащ, сотрясаясь в мучительном ознобе. Только один раз Ханания, не выдержав моей отстранённости, подскочил ко мне, принялся стучать маленьким смуглым кулаком по моей грудной клетке и с горячностью и отчаянием кричать:

– Ну же, Накиру, разве ты не слышишь, как ОН стучится в твоё сердце?! Открой ему дверь, впусти его в свою душу!.. Прими его! Ты слышишь, как он стучится?!

Но Даниил, как звали того невысокого коренастого мужчину с дружелюбным лицом, остановил его.

– Не нужно торопиться, Ханания. Каждый человек идёт к богу своей дорогой. И думается мне, что Накиру предстоит пройти очень долгий путь, верно?

Я пожал плечами. Долгий путь? Кто знает… и кто знает, не теку ли я подобно великой перевёрнутой реке Евфрат в обратную сторону?..

– Мальчик мой, ты похож на озлобленного уличного щенка. Для чего ты всюду носишь с собой кинжал? И не снимаешь его даже здесь? Разве здесь тебя могут обидеть? Разве ты чувствуешь среди нас какую-то опасность?

Я дёрнулся и машинально нащупал рукоять кинжала.

– Я знаю, мир вокруг нас полон насилия. Но, отвечая насилием на насилие, ты лишь умножаешь зло.

– А мне плевать, что я там умножаю. Они отняли у меня всё! Отца, мать, мою любимую… И я не собираюсь прощать им…

– Всё? – перебил меня Даниил. – Насколько я знаю, твои родители оставили тебе щедрое состояние. Ты богат.

– Мне не нужны эти проклятые деньги! Они не приносят мне ничего – ни счастья, ни любви!..

– Вот видишь, – мой собеседник мягко положил руку мне на плечо. – Ты сам уже многое понял. Так и насилие – оно не принесёт тебе ничего. Ни любви, ни счастья. Оно лишь приумножит твою злость и боль. Я знаю, пока ты этого не понимаешь и не согласен со мной. Когда-то я сам был таким, как ты. Но, я думаю, со временем ты поймёшь, что лишь добро множит добро, а любовь множит любовь. Понимать – это же твоя профессия… – и он тепло улыбнулся.

Даниила любили все. Да и невозможно было не любить этого скромного и улыбчивого человека. Его глаза излучали такой мощный свет, что, казалось, внутри у него горит неугасимое яркое пламя… пламя любви к людям и искренней веры в своего отречённого от себя и жертвующего собой бога. Сюда, во дворику реки, он вырывался нечасто. Но иногда мы сталкивались с ним в летнем дворце, где располагалась царская канцелярия и где он часто бывал по долгу службы как личный царский советник и прорицатель, поставленный Навуходоносором «главным начальником над всеми мудрецами Вавилонскими»[31]. Несколько раз он приглашал меня прогуляться с ним, и мы долго бродили по узким улочкам старого города и говорили обо всём. Мне нравилось разговаривать с этим мудрым человеком. Он не пытался говорить со мной о своём боге, но его слова почему-то бередили душу и успокаивали одновременно. После этих встреч у меня в голове начинала роиться туча вопросов, но голодная гиена-тьма на время трусливо отступала, давая мне передышку.