О чём молчали города. Мистические истории - Наталья Костина

– Здесь было так темно! Темнота заползала мне в глаза и уши, просачивалась внутрь. Она поглотила меня. А потом что-то случилось. Я вдруг оказалась высоко над землёй. Не стало ни страха, ни боли, ни горькой обиды. Лишь невыразимая свобода и лёгкость. Я путешествовала сквозь пространство и время. Я видела будущее. Видела, как огонь пожирает крепость, оставляя обугленные стены. Как воздвигают на пожарище новые здания, но и те не смогут противиться времени. Ничего не останется от замка Шаакен, от его башен и форбургов, от крепостных стен и ворот. Осыплются стены, рухнет крыша. Ползучие твари и летучие мыши найдут приют среди его руин. Новый народ придёт на эти земли, и будет у него иная вера и иной язык. Лишь тогда преграды, разделяющие нас, исчезнут. А пока… Моё тело ещё здесь, но душа свободна. Никто из смертных не властен над ней: ни ты, ни брат-священник, ни люди со звериными лицами. А теперь оставь меня в покое. Уходи.

Магдалена отошла в тёмную глубину ниши и свернулась клубочком на охапке соломы.

Генрих осенил себя крестным знамением и прошептал слова молитвы.

– Прощай, – сказал он, прежде чем уйти, но не дождался ответа.

Мрачный и задумчивый вернулся он к братьям. Кое-то уже храпел, положив голову на стол.

– Ведьма проведёт ночь в покаянии и молитве, дабы надлежащим образом подготовиться к встрече с Господом, – сказал он тем, кто ещё мог его слышать. – Я запрещаю до утра входить к ней.

Брат Хейндрик, казалось, хотел что-то возразить, но поспешно склонил голову, прячась за маской смирения.

Мор перекинулся с деревни на замок с той лёгкостью, с какой перекидывается огонь с одного гнилого дерева на другое. Каждый день чёрная смерть собирала свою обильную жатву. Из двадцати братьев-рыцарей в живых осталось пятеро, что же касается услужающих братьев и прочей челяди – тех смерть косила без счёту.

Генрих ел одну с братьями еду и пил вино из одной с ними бочки, говорил с больными, дышал заражённым воздухом. Но болезнь его не брала.

Под лазарет приспособили хозяйственную пристройку у северной стены. Пересекая двор, Генрих слышал доносившиеся издалека крики и стоны умирающих. От едкого дыма першило в горле и слезились глаза: по всему периметру двора горели костры, да и все жилые помещения постоянно окуривались по совету прибывшего из Кенигсберга лекаря.

Самого лекаря Генрих обнаружил тут же, во дворе. Поначалу он принял его за кучу тряпья. Распростёртое на земле тело было с головы до ног обмотано слоями плотной промасленной ткани, оно походило на кокон. Генрих ощупью определил, где находится голова, сдернул капюшон, уже готовясь увидеть мертвеца. Но лекарь оказался жив, был лишь в стельку пьян. Исходящий от него запах перегара и чеснока сшибал с ног. Он застонал и пробормотал сонным голосом, не открывая глаз, но вполне разборчиво: «Mors ultima linea rerum est». Смерть – мера всех вещей. Воистину так. Генрих наподдал носком сапога безвольное тело – впустую. Лекарь даже не пошевелился. Нечего было и думать привести его в чувство.

Когда он распахнул дверь в лазарет, на него пахнуло таким смрадом, что дымный воздух снаружи показался отрадным и желанным. Он прошёл вдоль рядов сложенных на полу тюфяков, стараясь не обращать внимания на скорченные и мечущиеся в горячке тела, на крики и хрипы, на лица, искажённые предсмертной мукой.

Тот, кого он искал, лежал молча и неподвижно, с закрытыми глазами, судорожно и часто дыша.

– Приветствую тебя, брат.

Брат Мартин, верный соратник и оруженосец, поднял воспалённые веки. Его затуманенный взгляд блуждал пару секунд, прежде чем остановился на Генрихе. Мартин попытался что-то сказать, но распухший и побелевший язык, едва помещавшийся во рту, не повиновался ему.

– Скажи мне, брат, правду ли говорят, что ты видел её?

Лицо брата Мартина исказилось страхом и мукой; он отвечал с трудом и так тихо, что Генриху пришлось наклониться к самым его губам.

– Да, мой командор, я видел её… Она пришла ко мне ночью и села на край постели. Она дотронулась до моей щеки, и рука её была холодна как лед. Больше я ничего не помню. А теперь… я умираю.

– Не теряй надежду, брат. Бог милостив…

– Нет, мой командор. Смерть уже подбирается ко мне…

Генрих с содроганием увидел отвратительные красные пятна, расползавшиеся по коже Мартина, там, где в вырезе рубахи виднелась грудь.

– Могу ли я что-то для тебя сделать?

– Я хочу исповедаться и причаститься… пока мой рассудок ещё при мне…

– Я пришлю к тебе брата Хейндрика.

Генрих дотронулся прощальным жестом до плеча оруженосца и выпрямился. Он ничего не мог сделать ни для него, ни для других больных. Их хрипы и стоны, молитвы и крики о помощи раздавались в его ушах ещё долгое время спустя.

Страх поселился в пустеющем замке. Слухи расползались подобно ядовитым змеям – страшные, нелепые слухи. До сих пор Генрих отказывался им верить, запретил даже упоминать в своём присутствии. Но не поверить брату Мартину он не мог. Дело дошло до того, что рыцари боялись ходить по замку поодиночке, а в общей спальне не тушили ночью свет. Генрих же ходил один повсюду. Он не признался бы в этом и самому себе, но иногда он без нужды бродил ночами по тёмным коридорам, почти надеясь увидеть то, что повергало в такой ужас других.

Первым делом Генрих заглянул в капеллу, но священника там не было. Коридоры и покои главного здания сделались непривычно тихи и пустынны, и от этого тяжёлые шаги командора звучали особенно громко и глухо. Из маленьких узких окошек лился скудный вечерний свет.

Внезапно из-за поворота навстречу ему метнулась знакомая фигура в рясе. Священник был страшно бледен и шатался, как пьяный.

– Это она! – хрипло выкрикнул он. – Я видел её!

Он пошатнулся и рухнул на пол, всё его тело сотрясала крупная дрожь.

– Кого ты видел? – спросил Генрих. Он склонился над священником, но тут же испуганно отпрянул. Даже в полумраке он разглядел, как безобразно распухло лицо брата Хейндрика и как красны белки его глаз. Но страшнее этого, страшнее всех признаков смертельной болезни, была маска дикого ужаса, застывшая на лице священника.

– Ведьму… Её неупокоенный дух блуждает по замку и несёт смерть живым. Мы все умрем, все…

– Где? Где ты её видел?

Но священник больше ничего не мог сказать, зашедшись в приступе удушающего кашля.

– Ты болен, брат Хейндрик. Я пришлю за тобой, – Генрих уже спешил дальше по коридору, свернул за угол…

Он не был уверен, видел ли вообще что-то. Что это было? Лишь слабое сияние в дальнем конце коридора, лёгкое, мерцающее нечто, похожее на блики, какие иногда появляются на внутренней стороне век. Лишь дуновение потустороннего ветерка, коснувшееся его кожи; шёпот, отражённый от стен.

Ноги его подкосились, и он опустился на колени, шепча слова молитвы и чувствуя, как по щекам струятся невесть откуда взявшиеся слёзы.

Ему снился кошмар. Языки пламени подбирались к привязанной к столбу фигуре. Он вскочил на помост, ринулся прямо в огонь, хотел освободить женщину, но не успел: вспыхнули одежда и волосы, пламя яростно вздулось, и он очнулся, чувствуя нестерпимый жар во всём теле.

Комната погружена во тьму, но эта тьма обитаема, она дышит, шелестит и скрипит половицами.

– Кто здесь? Это ты, Конрад?

Но нет, это не Конрад. Его денщик на днях скончался. Из тьмы проступают бледные силуэты, обретают плоть и форму. Брат Мартин, Зигфрид, Герман, Отто и другие верные рыцари и братья дружески кивают, протягивают к нему руки. Шёпот, вначале тихий, становится всё громче.

Вставай, командор. Иди к нам, командор.

Брат Хейндрик перебирает чётки худыми, нервными пальцами, его взгляд полон гневного укора.

И если какая душа обратится к вызывающим мертвых и к знахарям, чтобы блудно ходить вслед их, то Я обращу лицо Моё на ту душу и истреблю её из народа её.

Генрих мечется в постели и мычит сквозь зубы. Прохладная ладонь ложится ему на лоб. Она пахнет сосновой смолой и горьким соком, приносит облегчение, прогоняет боль и дурные сны.

Он открывает глаза. Грудь горит огнем. Но в этот раз боль – ничто по сравнению с нахлынувшим невыразимым облегчением, с пронзительным счастьем снова видеть её.

– Магдалена…

– Нет, – она улыбается такой знакомой, прежней улыбкой. – Я Лена. Лежи, не двигайся, скорая уже едет. Очень больно?

Взгляд у неё тоже прежний, ясный и ласковый, и нет в нем