Новый Мир ( № 6 2006) - Новый Мир Новый Мир

— …Нет, ты что, для женщины водить машину — это очень важно. Это свобода, это такое чувство… Это так помогает стресс скинуть. Что бы ни случилось, садишься за руль — и прямо пш-ш-ш…. Такое чувство. Поссоришься, например, с любовником, он тебе: во-о-от, то-сё, типа — ты старая, а мне двадцать! — а ты дверью — бах! И потом пошла, села за руль, завелась — и сразу, знаешь, такое чувство… Вот просто из-за того, что ты сама себе хозяйка. И можешь делать что хочешь, и вообще управляешь этим новым, сильным механизмом.

П .

— …А ты что думаешь? Это для меня знаешь как? Это для меня как оправдание моего существования в этой квартире. Их повесил Анькин первый муж, я его даже знал немножко, но так, пару раз виделись. Он был такой прекрасный мужик, серьезно, и руки были просто золотые у человека. Это все он делал, ты полку видел? Чеканки там в коридоре, карту, которая черная такая, все это. И копья тоже он повесил. Он их с раскопок привез, он на раскопки ездил, их списали или отдали ему, что-то такое. Анька говорит: “Я ему сказала, давай поставим в прихожей”, — а он: “Не-е-ет, я хочу интересней!” Он такой был человек поразительный, все делал “интересней”, не мог даже просто так… Вот он их подпилил и повесил. Он же небольшого роста был, а Анька у меня, ты сам видишь, от горшка полвершка. А мне они видишь как? Смотри: раз! раз! раз! А? В глаз прямо! И вот представь себе: сколько лет я тут хожу, и в темноте, и к ребенку через этот коридор бегал, сонный, спящий на ходу, — и ни разу даже рядом не задел! Это для меня как оправдание, что я в этой квартире могу быть. Типа что со вчера ничего не изменилось.

— …Давно не был в супермаркете. Вот хочу туда пойти.

— …Пришел с цветами. Ну, не очень с такими, но астры, все равно же это хорошо, да? И вообще — пока мы ели, что-то говорили такое, — я чувствую, ну вот знаешь — все склеивается. Прямо как кусочки складываются, вот он что-то скажет, я скажу — хлоп! И я так, знаешь, так хорошо мне стало, прямо вот весело внутри. Мы сидим, уже мороженое ему принесли, он уже мне прямо родной такой, как если бы трое детей. И тут подходит к столику какая-то девка, ничего такая, кожа плохая, а так ничего, но я сильно не разглядела. Становится такая и говорит: “Привет, Леша”. Я такая вся улыбаюсь, говорю: “Привет!” — а она на меня даже не смотрит, смотрит на него и говорит: “Ты что, глухой? Не слышишь меня?” Я рот раскрыла, а он сидит, как статуя, и пялится в мороженое. Она говорит: “Ну ладно, пока”, — разворачивается и идет к своему столику. Нормально, да? Я говорю: “Леш, ты меня прости, это кто?” — “А никто, — говорит. — Так, тезка моей собаки”.

— …Придумал сюжет. Есть поэт и есть критик. Поэт уводит у критика жену. И после этого критик все бросает и всю жизнь занимается только творчеством этого поэта, не может остановиться.

М.

— …Спасибо, деточка, что ты меня повела. Я мало того что сто лет в кино не была, так я еще и именно этот фильм хотела посмотреть, я же все слышу по телевизору — “Хроники Нарнии”, “Хроники Нарнии”, а я даже книжку не читала. Знаешь, для меня этот фильм про что? Вот меня водили маленькую на елку во Дворец студентов, и там была такая красота, мрамор и все это, и такие бесконечные коридоры длинные, бесконечные. Я же тогда не знала, что это потемкинский дворец, Екатерина Потемкину подарила, это нам же тогда никто не рассказывал, а просто — такая красота была… И мне каждый раз так хотелось пойти по этим коридорам! Но не пускали же! А мне казалось, что там в конце что-то такое должно быть… Такое что-то… Невероятное. Так что спасибо тебе, доченька, что ты меня повела. Потому что я сейчас как будто прошла по этим коридорам до конца, такое чувство. И ничего там такого нет.

— ...Укладывает мне челку и что-то такое говорит в процессе, — а он гламурный такой молодой человек, настоящий стилист, — ну вот, разговаривает о всяких приличествующих дискурсу благоглупостях — вроде того, как молодо выглядит София Ротару. И вдруг говорит: “Между прочим, я рос у приемных родителей. Мои много работали и дали объявление в газете: кто может забирать детей из школы, а мы за ними будем в выходные приезжать. Откликнулась, — говорит, — одна пожилая пара, у них как раз сын тридцатилетний утонул. Очень были необычные люди. Дед этот руку одну на войне потерял, а до того успел и каналы рыть, и лагеря, и все. Я вообще-то мало про него помню. Вот, помню, он всегда говорил мне, хриплый такой голос у него был: “Ыгорь, если тэбя кто-нибуд спросит, который час, — сразу бэй в морду. А почему, — говорит, — не знаю”. И опять хурли-мурли, хурли-мурли про медные оттенки у темных блондинок. Я его спрашиваю осторожно: “Игорь, а он, наверное, левую руку потерял?” — “Да”, — изумленно говорит мой парикмахер. “Тогда, — говорю, — понятно, наверное, почему он вам говорил про „который час””. — “То есть?” — изумленно говорит мой парикмахер. “Ну, — говорю, — вот представьте себе, если кто-нибудь хотел над ним жестоко пошутить...” Он молча смотрит на меня в зеркале, потом опускает фен и говорит: “Ого”. Потом опять включает фен, потом кладет его, включенный, на тумбочку, идет и садится на пуфик. “Сейчас, — говорит. — Мне надо про это подумать”.

— ...Потому что все это — цепь непростительных преступлений друг перед другом.

Сановник и поэт

Есипов Виктор Михайлович — поэт, литературовед. Родился в 1939 году. Автор двух книг стихов, а также историко-литературных книг «Царственное слово» (1998), «Пушкин в зеркале мифов» (2006) и многих журнальных публикаций на близкие темы. См. его статью о «Записках» А. О. Смирновой-Россет («Новый мир», 2005, № 6).

1

Конфликт Пушкина с графом М. С. Воронцовым в Одессе, окончившийся для поэта исключением из службы и новой ссылкой в село Михайловское Псковской губернии, неоднократно и, казалось бы, всесторонне рассматривался. И все же суть конфликта до сих пор остается не выясненной в полной мере. Об этом свидетельствует, в частности, немалое количество современных публикаций, авторы которых ставят себе целью в той или иной степени оправдать поведение и способ действий Воронцова.

В периодике, например, можно встретить утверждения такого рода: «Историк Владимир Алексеев убедительно опроверг обвинение, звучавшее почти весь двадцатый век в адрес графа Михаила Семеновича Воронцова, якобы притеснявшего Пушкина»1. Чуть более сдержанно суждение филолога Н. В. За­бабуровой (электронная газета), пытающейся оправдать действия Воронцова его ревностью и неподобающим поведением поэта. По ее представлению, Воронцов искренне рассчитывал обрести в Пушкине «послушного и дельного чиновника, готового исправить былые прегрешения достойной службой царю и отечеству»2.

Можно было бы вообще не обращать внимания на подобного рода утверждения, но они встречаются теперь и в солидных филологических исследованиях на историко-литературные темы. Вот автор одного из них отчитывает Пушкина за гражданскую безответственность и дурное поведение: «…в жизни поэта было по меньшей мере два эпизода, которые так просто не объяснишь <…> Первый — знаменитая саранча, так забавлявшая всегда биографов, о которой все помнят дурацкие стишки неизвестного происхождения (конечно, приписанные Пушкину)3 и будто бы посрамление чванного вельможи Воронцова. А между тем все было совсем не так. В недавно освоенную Новороссию пришла беда, грозившая голодом. При всей своей ласковой надменности, подстрекаемый честолюбием генерал-губернатор был, однако, рачительным хозяином края и мобилизовал все тогда возможное для противостояния нашествию стихии, а в своем „аппарате” призвал и чиновников-тунеядцев . В посылке в область бедствия молодого, здорового, скорого на слова и поступки коллежского секретаря для описания происходящего не было ничего оскорбительного и, скажем прямо, даже обременительного. Кроме того, хотя пушкинское самомнение уже тогда было весьма высоким (общеизвестные слова: Воронцов „видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое” <…>), все же Пушкин еще не почитал себя гениальнейшим поэтом России. Не осмелившись прямо ослушаться, он поехал, с полдороги вернулся, как обычно, понадеявшись на обаяние ведомой им на дамской половине светской болтовни; на сей раз, впрочем, самонадеянность подвела — желанная благородность отставки обернулась исключением из службы за дурное поведение . Главное в этом эпизоде — острое нежелание хоть что-нибудь сделать для пользы лично ему чуждой — пользы около живущих людей, крестьян, общества, народа , наконец…»4 (курсив мой. — В. Е. ).