Новый Мир ( № 6 2006) - Новый Мир Новый Мир

— ...С криками. А сон всегда один и тот же: мама бьет его по лицу и спрашивает: “Ты съел шоколадку?!” Он рыдает и говорит: “Нет!” Мама бьет его по лицу: “Ты съел шоколадку?!” Он: “Нет!!” Мама бьет его по лицу: “Ты съел шоколадку?!” Тут он ломается и кричит: “Да! Да!” А мама бьет его наотмашь и кричит: “Я же тебя учила — никогда ни в чем не признавайся!!!” Ужас, да? Я у него полгода не могла добиться, что за кошмар он видит, он говорил: да какой там кошмар, все в порядке.

— ...Когда он меня любил, я не ревновала, а когда не любил — ревновала. Начинала звонить ему, доставать себя и его, пока один раз за мной “скорая” не приехала.

— ...Принадлежу одному богатому человеку и должна петь, когда он скажет. Потому что, если я буду делать это еще год, мы с группой соберем нормальные деньги и сможем подняться. Но он человек совсем дикий, он ничего не хочет понимать, ему все равно — больная, уставшая, проблемы, — иди пой. Вера ездила к сестре на свадьбу, так он ее уволил. А я знаю, что надо, потому что иначе мы вообще не поднимемся, очень тяжело. И терплю. Ну, вот он с друзьями где-то делал шашлыки, позвонил мне — приезжай, пой. А это на воздухе, а уже сентябрь. Я приехала, он дает мне такую огромную куртку, вот аж как бочка. И так мне стало противно в этой куртке петь, до слез, и вообще. Я ему объясняю: петь на холодном воздухе нельзя, пение — это дыхание, если я на таком воздухе нормально дышу, я завтра посажу себе связки, и все, а если не дышу, я пою на одних связках и все равно их посажу. А это все на даче у него, огромная дача, фазаны, павлины, собаки. И молчаливая беременная жена ходит за ним. Я вот думаю — наверное, это удачный брак, она богато живет, но жизнь ужасная у нее, мне кажется. Нет, он мне говорит, пой. Я бы давно уволилась, но мы с группой не поднимемся без его денег, а я хочу. Нет, я бы все равно давно уволилась, но он приходит ко мне после того, как мы отпели, садится и плачет. Да не лапает, что вы все херню какую-то спрашиваете, а?!

— ...Каждое Рождество выставляют сценки из жизни, ну, Иисуса, колыбельку такую и все дела. Так он купил два кило мяса и ночью прошел по своему району и заменил везде Иисуса такими, знаешь, окороками... Очень было концептуально, очень здорово. А то сидеть тупо дома со всей семьей, улыбаться.

— ...День. Все утро пытался написать сценарий, и все получалась у меня какая-то дешевая мелодрама. Потому что не бывает в жизни, ну, такого накала трагедии. То все умерли, то это. Невыразимые душевные муки. В общем, поехал я за костюмом и все думаю в метро: ну нормально вообще? Потому что искусство — это как раз умение видеть большое в малом. Драму то есть в простых вещах. И чем больше я думаю про это, тем, значит, мне хуже. И вдруг я на Лубянке решаю: а хрен с ним, с этим костюмом. Я сейчас выйду, дойду до “Капитанов” и там просто выпью. Ну вот. Я выхожу, и наверху мне сразу пачкой приходят три эсэмэски. От трех людей, понятно. Такие: “Я в психушке, меня пока тут держат”; “Аня умерла вчера. Я не прилетаю”; “Папа плачет и просит, чтобы я забрал его домой”. Я читаю раз, читаю два, читаю три — и вдруг понимаю, что уже пятнадцать минут смотрю на свой телефон и хожу кругами вокруг столба.

— ...Хомяка дочка дверью случайно задавила, так он плакал. Говорил: “Какой мужик был!”

— ...Хожу, трясусь. Уже полный зал народу, набилось-набилось, все подходят, типа: “О, мужик, так круто!”, все такое, но у меня все равно же очко играет. Я так хожу у всех за спинами и смотрю, кто на что смотрит. Ну, с одной стороны, нехорошо прямо вот близко подходить, потому что невозможно же все-таки подслушивать на собственной выставке, но так: наблюдаешь хотя бы, кто перед чем останавливается там, как смотрит. И вот я заворачиваю там за такую колонну в зале, а там стоит мой мужик этот, ну, ты знаешь какой, у которого такие ноги вытянутые. И вижу, что перед ним стоит Тульцев собственной персоной и с блокнотиком. Я так: “Оп-па”. Сердце: бум! Я стою тихонько и наблюдаю. А он, значит, смотрит на этого моего мужика и так сосредоточенно прямо. Я думаю: “Ну нехреново”. И минуты три стоит смотрит или пять. И даже так, понимаешь, начинает потихоньку улыбаться. Стоит смотрит и так улыбается, знаешь, ну вот как человек, которому просто хорошо. Я весь такой: “А-а-ах!” Ну и он уходит в какой-то момент. Я думаю: дай стану, тоже посмотрю на свою охеренную скульптуру. Становлюсь точно на то место, где он стоял. Ма-а-ать!!! Там прямо за моим мужиком, ну, слева чуть-чуть, кошка умывается. И умывается, и умывается, и умывается...

— ...Спрашиваю: “Мама, что тебе на Новый год подарить?” А она мне, зараза, знаешь что? “Ничего не покупай, сынок, может, я и не доживу...”

— ...Уже прям совсем жить невозможно, ну грыземся, как кошка с собакой. Так мне Милка говорит: а ты сходи к батюшке. Я прихожу, говорю: “Батюшка, ну не могу, ужас, хоть выгоняй его. Он же мне муж все-таки, а живем так, что детей стыдно!” А он меня сразу спрашивает: “У тебя в доме красный угол есть?” Так, — говорю, — нет же. “А как же ты, — говорит, — хочешь, чтобы в доме для мужа место было, если у тебя там для Бога места нет? Сейчас, — говорит, — поедешь”, — ну, сказал, куда и что купить: знаешь, под икону такую полочку, постелить еще чтобы, свечку, еще воды святой. И все сказал, как сделать, и помолиться, где повесить, и водой, ну, все сказал. Я поперлась после работы, еле ноги волоку, все это купила, пришла... Что тебе сказать, сама и повесила, и поставила все, и водой по это самое покропила. И покланялась, и все сказала, что у меня было на душе, — что он же мне муж, а я б его прям убила иногда, вот как увижу, так бы прямо и убила, и помоги, Господи, и все. И ты знаешь, так мне это... легче стало, и я уже думаю, — ну все, может, с Божьей помощью и как люди заживем. Только повернулась — а он стоит. Я ему говорю: “Чего тебе надо?” А он смотрит так и говорит мне: “Зин... А Бога-то нет...”

— ...Всю жизнь хотела стать такой взрослой тетечкой, о которой маленькие девочки говорили бы: “Вау, какой у нее есть кукольный домик!”

— ...Все ненавидят, а нам, думаешь, хорошо? Вот в Новый год мне ребята звонят, ну, говорят: “Товарищ лейтенант, тут мужик лезет на елку”. Ну, на Лубянке там, на этой, на Никольской. Прямо лезет, как обезьяна. А праздник же. И я думаю: ну, я сейчас скажу — снимайте, везите его, — так опять участковый, сука, в Новый год человека это самое. Ну, я говорю: а он типа тихо лезет? Они говорят — да вроде тихо, лезет себе, и все. Ну и хер с ним, говорю, пусть лезет. Ребята что, у них же тоже праздник, тоже хочется это самое. Я сижу и думаю: сделал доброе дело, что вот говорят — как встретишь, и все такое. Так у меня будет год хороший. А через пятнадцать минут они опять звонят. Он с этой елки грохнулся и шею себе сломал. Прямо они пришли — а он уже сломал. Вот тебе и как встретишь. А ты мне говоришь — все ненавидят! Давай лезь сюда вниз с документами, хватит мне мозги трахать, умный нашелся!

— ...Прямо вот так кулаком себя в грудь бью и умоляю ее: “Люся, ну клянусь тебе, больше никогда в жизни! Даже и не посмотрю ни на одну женщину! Ну не посмотрю даже, только прости!” Ну, она говорит: “Поклянись”. Я говорю: “Клянусь”. Она мне говорит: “Ну нет, не так. Ты жизнью матери поклянись”. — “Э-э-э-э, — говорю, — Люся, вот это нет. С матерью случится чего, а ты мне сразу: „Ага! Опять к этой своей ездил!!””

— ...В два часа ночи прилетел какой-то ангел. Пьяный совершенно, висел за окном, отказывался перелетать через подоконник. Упорно называл меня Натальей. Рыдал, целовал руки, говорил, что низко пал, ниже некуда. Спрашивал, есть ли ему спасение. Я сказала, что да, не хотела его расстраивать.

— ...Всегда жену любил, так любил, что вы и представить себе не можете. А она меня, — ну, мне так казалось, — она меня так себе. Мать мне говорит: “А ты любовницу заведи. Жена тебя сильнее любить будет”. Завел себе одну женщину. Ну, не любил ее, конечно. Жену любил, а эту не любил. Но ходил к ней. Потом думаю: надо, чтобы жена узнала. А ей сказать не могу. Все для этого затеял, а сказать не могу. Мать мне говорит: а ты детям скажи, они ей все донесут. А дети у меня, я вам рассказывал, два сына, один в институт тогда только пошел, а младшему пятнадцать. Я их позвал, пришел домой, позвал, говорю: дети, слушайте меня. Я вам скажу ужасную вещь, а вы меня простите. У меня, дети, есть кроме вашей матери другая женщина. И молчу. Они так переглянулись и вдруг как заржут! А младший меня по плечу хлопает и говорит: “Молодец, папка!” А старший говорит: “Круто. Мы тебя не заложим”. Так я и хожу к этой бабе до сих пор. Черт-те что.

— …Ну потому что взрослый человек не должен смешивать любовь и секс!

— …А Судный день, между прочим, уже был, но этого никто не заметил. Просто с этого дня у одних все пошло хорошо, а у других — плохо.

— “…Подскажите, пожалуйста, где тут Макдоналдс”. И тут этот халдей встает в позу и сообщает мне: “Ой, а вы знаете, девушка, я в великой Москве по Макдоналдсам не ориентируюсь!” Я даже растерялась. “Простите?” — говорю. А он мне: “Для меня ориентиры — это площади! Музеи! Памятники культуры!..” А, говорю, ну да. Такие, как вы, всегда умирают первыми.