Дневник смертницы. Хадижа - Марина Ахмедова

— Хадижа, что с тобой? Ты шубу испортишь.

С этими словами она подняла мой кувшин и вылила из него половину. Когда она набрала свой, мы закинули кувшины на плечо и пошли мимо дерева. Я шла осторожно и не смотрела на него, хотя знала, он смотрит на меня в упор. Я боялась поскользнуться и упасть под его взглядом. Мои ноги тяжело поднимались и тяжело опускались. Мои ноги… Аман! Мои ноги! Аман!!! Я же в галошах!!! Какой мне позор — он увидел меня в галошах!!!

— Ты видела, кто там был возле дерева? — спросила Надира, когда мы отошли от родника так, что нас уже не было слышно.

— Нет. Кто был? — обманула я.

— Хадижа, ты же смотрела на него в упор, как ты его могла не видеть? — Надира приостановилась.

— Вай, стоял какой-то парень. Я не на него смотрела совсем. А кто это?

— Сын генерала. Сегодня утром приехал. Столько лет не приезжал, а сегодня приехал, как снег на голову упал, — сказала Надира, и у меня радостно забилось сердце. — Ты его не знаешь? Он же тоже у вас в университете учится? — спросила Надира, и я замотала головой. — Говорят, с вашего иностранного за него девушка засватана.

— Кто?!

Огонь потек по моей груди. Я знала, что Сакина засватана за Махача, но слышать об этом все равно было больно.

— Не знаю, — сказала Надира. — Говорят только, что она дочь прокурора. Генерал сам очень богатый. Теперь два богатства объединятся, и их невестка как сыр в масле, будет кататься.

Скорее бы пролетели две недели, и уехать бы мне в город поскорее, торопила я время. Я уже дышать не могла в этом селе. Мне хотелось в город. Куда мне деться, Аллах, спрашивала я. В городе — Сакина, в селе — Махач. Куда мне спрятаться?

— Тебе плохо? — спросила Надира. — Что-то у тебя вид какой-то странный.

— Кувшин тяжелый, — сказала я.

— Ах, Хадижа, ты совсем городской стала, полкувшина уже не можешь поднять. А что будешь делать, если тебя выдадут за сельского?

Вечером мы лепили курзе с картошкой. Надира раскатывала, бабушка вырезала кружки стаканом и клала сверху картошку, а я закрывала косичкой. Я сказала всем, что у меня болит голова и, как тетя Зухра, низко завязала платок, чтобы никто не видел мои глаза, которым всегда хотелось плакать.

Дедушка курил табак, смотрел на меня и улыбался.

— Совсем слабая в этом городе стала, — ворчала бабушка, — какую-то головную боль еще мне придумала. Сейчас здоровым воздухом подышишь, здоровую еду покушаешь, и навсегда пройдет твоя голова.

— Хадижа, завтра я для тебя зарежу барана, только ты еще почаще приезжай, — говорил дедушка и тер желтыми пальцами глаза.

— Не надо, дедушка, баранов резать. Я мясо не особо люблю, — говорила я.

— Рассказывай, чему там вас учат, — просил дедушка. — Какие предметы проходишь?

— Оставь ты со своими предметами, — ругалась бабушка. — Пусть сначала расскажет, как там Зухра живет. Какие у вас соседи — ходите друг к другу в гости, помогаете?

Я вспомнила, как тетя ругалась через окно с Миясаткой, и чуть не засмеялась. В это время в кармане завибрировала моя трубка. Я обрадовалась — наверное, Сабрина прислала мне эсэмэс. Испачканной в муке рукой я открыла телефон. Это была не Сабрина, это был какой-то незнакомый номер. Мои глаза читали эсэмэс, но голова ничего не соображала. Там было написано: «Теперь у нас в селе такая мода — носить норку с галошами?» Я чуть трубку в тазик с картошкой не уронила. Это Махач! — догадалась я. Но где он взял мой телефон? Зачем он мне пишет, не понимала я.

— Кто это? — Бабушка смотрела на меня как в детстве, когда ждала, что я сделаю что-то неправильное.

— Однокурсница. Она всю сессию не сдала, сегодня у нее была пересдача по философии, — обманула я.

— А ты сдала? — спросила бабушка.

— Конечно! Клянусь, бабушка, ты тоже такие странные вопросы задаешь!

— Молодец, — сказала бабушка и успокоилась.

В моей голове бились вопросы: «Что ему ответить? Отвечать ли?». Надо ему написать что-то умное, решила я, чтобы он не думал, что я сельская. Но если я ему напишу, сказала я себе, он подумает, что я отвечаю на все незнакомые номера. А если я ему не отвечу, он больше не будет писать. И тогда я точно умру, я была уверена в этом! Мысли толкались, как курицы, которым бабушка насыпала зерно. Что мне делать — отвечать или нет? Мои пальцы двигались с бешеной скоростью. Я никогда не лепила так много курзе за одну минуту.

— Вай-вай-вай, остановись. Мне складывать некуда. — Бабушка показала мне доску, на которой больше не оставалось места для слепленных курзе.

— Хадижа хорошая хозяйка, — довольно сказал дедушка.

Пока вода не закипела и бабушка не бросила с доски курзе в кастрюлю, я побежала наверх и там написала ответное эсэмэс: «Только городские хайваны не понимают нашей сельской моды». Я отправила его и ждала, слыша, как бьется мое сердце. Он не отвечал. Я испугалась: какая я дура! Зачем я отправила такое грубое эсэмэс?! Он мог обидеться и больше ничего мне не писать! Зачем я опять назвала его хайваном?! Минута прошла, а он мне так и не отвечал. Две минуты. Аллах, какая я была дура! Зачем я все испортила?!

— Хадижа, иди, да, давай вторую порцию лепить! — позвала снизу Надира.

— Сейчас! — крикнула я.

Я смотрела на трубку как сумасшедшая. Мне казалось, мой взгляд проходил через нее, шел по невидимым проводам, попадал в его трубку и просил его ответить мне. Я так ждала от него ответа! Две минуты прошло! Три! Аллах давал шанс, но я все испортила своими руками.

— Хадижа! — снова позвала Надира.

— Сейчас!

Трубка загудела! Аллах, какой ты добрый! Я открыла новое эсэмэс дрожащими пальцами. Мое сердце билось.

«Городской хайван очень хочет увидеть сельскую дурочку. Ты придешь завтра в обед на родник?»

Аллах! Он просил меня прийти! Он хотел меня увидеть! Аллах, как я была счастлива! Как я любила его! Спасибо! Спасибо тебе, Аллах, за твою доброту, благодарила я.

Но я снова не знала, что мне ответить Махачу? Он еще мог подумать, что я сидела и ждала, когда он меня позовет. Еще возомнит о себе, что он такой крутой, а я к первым встречным на родник бегаю.

— Хадижа, ты что там делаешь, да?! Иди спускайся, кому говорю! — крикнула бабушка.

— Иду я, бабушка, иду!

Я стала быстро набирать в трубке: «Если только в доме кончится вода, тогда приду на родник». Трубка сразу же загудела: «Спокойной ночи, Хадижа. Надеюсь, увижу тебя завтра».

Он знает мое имя! Он знает мое имя!

У меня как будто выросли крылья, и я слетела по лестнице. Бабушка стояла возле лестницы, выставив из платка ухо. Я захохотала, когда увидела ее. Обняла ее и приподняла.

— Пах! Отпусти меня! — кричала бабушка. — Еще уронишь!

— Бабушка, ты такая легкая! — кричала я.

— Роняй ее, Хадижа, — смеялся дедушка, — она все равно уже старая, мне не жалко будет.

— Все курзе переварились! — хохотала Надира и доставала из кастрюли курзе, из которых вывалилась вся картошка.

Я была так счастлива, и мне хотелось всем подарить свое счастье.

Ночью я держала трубку под подушкой и больше не расставалась с ней. Я снова и снова открывала его эсэмэс, учила его номер наизусть, целовала написанные им слова, прижимала трубку к щеке. Он знает мое имя. В ту ночь я совсем не думала о Сакине.

Я встала раньше солнца. Как поверить в то, что он так близко от меня, на другом конце нашего села? Хоть мы и жили всегда в одном городе, там трудно было представить, что он близко. Там между нами стояли многоэтажные дома, в каждой квартире жили разные люди, за каждым окном происходило что-то свое. Они мешали нам. А в селе — одинаковые низкие дома, одинаковые семьи, и в какое окно ни посмотри, там происходят одинаковые вещи. Может быть, поэтому, встав рано, когда в село только-только приходил рассвет, а все остальные еще спали, я почувствовала, что Махач близко. Протяни я из окна руку — дотронусь до него. Хотя в детстве мне так же казалось, что можно дотянуться до звезд, что они совсем близко, но как я ни старалась, как ни залезала на лестницу, а с нее — на крышу сарая, дотронуться до них я не смогла.

На цыпочках я спустилась вниз. За ночь пол стал ледяным. Я старалась не скрипеть ступеньками, чтобы никто не проснулся. На первом этаже я заглянула в кувшины. Полные! Сверху вода в них покрылась льдом. Я ткнула пальцем, чтобы разбить его. Какая холодная!

Я знала, что будет утром, ведь одно утро в селе похоже на другое. Бабушка встанет, нальет в чайник воды и поставит его на огонь. Надира согреет воду в тазу, чтобы все могли умыться. Потом мы будем пить чай с лепешками и сыром и ждать вечера — тогда Надира будет варить хинкал. На все уйдет только кувшин, а мы принесли вчера два с половиной. Бабушка спросит меня: зачем ты идешь на родник, если в доме полно воды? Но если я не приду, он подумает, я разлюбила его, и уедет в город к Сакине. Мне стало так жарко, что я могла вылить себе на голову весь кувшин холодной воды и ничего не почувствовать.