Витя Коробков - пионер, партизан - Яков Ершов

— Ну, нет! — заговорил он, словно обращаясь к тем, кто засадил его в эту щель. — Плакать? Хныкать? Нет! Этого от меня не дождетесь. Мы еще поборемся с вами, с гадами!

Он снова сел на пол, задумался.

Что ж, к этому надо было быть готовым. Он знал, что его могут схватить, пытать. Еще когда выполнял поручения разведчика дяди Коли, узнавал, где расположены фашистские войска и склады, где построены доты, еще тогда дядя Коля предупредил его, что это опасно. Но разве он боялся? Нет! Он смело смотрел опасности в лицо, потому что знал: так надо и он не один. С ним рядом борются все честные советские люди, все коммунисты, а он, Вася, Володя, Славка и многие другие пионеры помогают им.

А сейчас? Разве сейчас он один? Да, его посадили в одиночку. Его еще будут пытать и запугивать, как пытали партизанку Таню. Пусть! Товарищи, друзья рядом. Они громят врага. Красная Армия стоит у Перекопа. Она скоро придет. И пусть тогда дрожат оккупанты! Им придется удирать без оглядки, как во время десанта в Феодосии. То-то будет потеха! Витя поднял голову и улыбнулся. Рано еще унывать. Мы еще победим, мы — победим!

Мужество вернулось к маленькому партизану. Что ж, что тяжело! А разве другим легко? Разве легко партизанам, шагающим без сна и отдыха по заснеженным лесам? Может быть, легко бойцам Красной Армии, под огнем идущим на остервенелого врага? Им тоже трудно. «Большевики не боятся трудностей», — вспомнил он фразу, не раз слышанную от отца. Да, коммунисты не сдаются! Сколько раз царское правительство бросало их в тюрьмы. Шесть раз бежал из ссылки Сталин. Одиннадцать лет провел в тюрьме Феликс Дзержинский. И все же он сказал потом: «Если бы мне пришлось начать жизнь сначала, я начал бы ее так же». Эти слова Витя хорошо помнил и сейчас. Они так ему понравились, что он записал их тогда в свой дневник.

Да, мужество и стойкость. Это главное. Держись, Витька, крепись. Собственно говоря, ничего особенного не случилось. Ну, попался в лапы к врагам. Враги жестоки, они не помилуют. Да разве он ждет от них милости? Нет. Он будет думать о скорой победе, о Красной Армии, о партизанах, и это даст ему мужество, чтобы выстоять в борьбе с врагами.

Розовый теплый луч заходящего солнца заглянул в окошко, мягко осветил стену. Витя разглядел, что она светлая, видимо, когда-то штукатуренная. Под руку подвернулся камень. Витя поднес его к свету: уголь! Как он сюда попал? А впрочем, не все ли равно? Витя подошел к стене и провел по ней углем. Остался жирный черный след.

Через минуту Витя с головой ушел в любимое занятие. Он рисовал. Он вкладывал в рисунок все свое умение, всю свою страсть, правильнее было бы сказать — всю свою душу, ибо эти слова лучше всего выражали его состояние. Простой рисунок углем на тюремной стене был для Вити не только рисунком, он был вместе с тем его клятвой. Он клялся тому, чей портрет писал, что не уступит врагу, не дрогнет, не предаст друзей-партизан и общего дела.

Он подводил и поправлял рисунок и так увлекся, что не заметил, когда завизжал в заржавленном замке ключ, тяжелая дверь отворилась, и в камеру вошли двое — долговязый гитлеровец из тюремной охраны и хорошо знакомый Вите полицай Мирханов. Желтый луч фонаря скользнул по Витиному лицу, грубая рука схватила за ухо.

— Проклятый партизан! — кричал Мирханов, оттаскивая Витю от стены. — Ты что делаешь? Я тебе покажу мазать стены!

Гитлеровец осветил стенку фонарем, рассматривая рисунок. На него, насмешливо щурясь, смотрел всему миру знакомый портрет Ленина.

— Убрать! — дернул охранник подбородком в сторону мальчика.

— Не стану! — твердо сказал Витя и стал вытирать испачканные углем руки.

Гитлеровец сузил холодные глаза, размахнулся и ударил, мальчика кулаком в лицо.

Стены камеры поплыли перед глазами Вити. Он покачнулся и чуть не упал, но в следующую минуту, не помня себя от ненависти и обиды, кинулся с кулаками на здоровенного краснолицего охранника. Мирханов навалился на мальчика сзади, скрутил руки, швырнул на пол. Витя потерял сознание.

ДОПРОС

На другой день Витю вызвали на допрос. Полицай долго вел его по мрачным коридорам тюрьмы, противно стуча сапогами. Наконец, остановились у черной, обитой клеенкой двери. Полицай пропустил Витю вперед, в комнату со многими дверями. Сидевший за столом гитлеровец, не поднимая головы от бумаг, бросил:

— К Шольцу.

Вите знакома была уже эта фамилия. Какой-то Шольц квартировал у Мирхановых и пытался спастись у Коробковых во время десанта.

Но Витя не знал ничего больше об Отто Шольце, не знал, какой это свирепый и подлый враг. Шольц считал, что гитлеровцы до сих пор не добились победы только потому, что были недостаточно жестоки. Советские люди не нравились ему. Они не сдавались, не желали сдаваться, никогда и нигде; даже здесь, в оккупированном городе, они продолжали сопротивляться. Они не хотели быть рабами, не хотели работать на своих «хозяев». Более того, они уничтожали «победителей». Шольц не мог понять этого упорства. И, не понимая, считал, что они, «победители», проявили недостаточную жестокость. Все дело в мере жестокости. Советский народ, как более упорный народ, требует большей жестокости. А поэтому — надо убивать. Убивать как можно больше. Убивать всех — женщин, детей, стариков. Так рассуждал Шольц, и не только рассуждал, но и действовал.

Как следователь СД Шольц не обязан был допрашивать рядовых партизан. Но эти идиоты из сыскной полиции до сих пор не выловили действовавших в городе подпольщиков. Шольц надеялся, что мальчишке нетрудно развязать язык и он, Шольц, сумеет на этом деле выслужиться. И Витя попал к Шольцу, самому злобному в городе гитлеровскому палачу.

После вчерашних побоев Витя еще нетвердо стоял на ногах. Правый глаз распух и слезился, ныла разбитая челюсть. Но Витя не хотел показывать слабости перед врагом. Он, твердо ступая, вошел в кабинет следователя и прислонился к дверному косяку.

Шольц сидел за столом. Справа от него стояли начальник общей полиции Пушкарев и немка-переводчица. Шольц посмотрел на Витю, перевел взгляд на застывшего в дверях полицейского и сердито спросил:

— Зачем били?

Он задал этот вопрос не из жалости. Он боялся, что кто-то неумелым допросом испортил дело. Поэтому он не стал слушать ответа полицейского: этот ответ его не интересовал, — а задал новый вопрос, теперь уже Вите:

— Ты знаешь, где партизаны?

Шольц хорошо изучил русский язык, но он задал вопрос по-немецки. Переводчица повторила его по-русски, хотя в этом и не было необходимости: Витя и так понял бы, если бы он слушал. Но он не слушал. После того как полицаи избили его, Витя решил, что не будет отвечать. До этого он как-то еще боялся своих палачей, боялся предстоящей встречи с ними и допроса, потому что не представлял себе, как все это будет. Теперь все встало на свои места. Гитлеровец ударил его, и страх перед будущим исчез. Он понял: они хотят сломить его. Но они сами боятся его и поэтому бьют.

И он встал на путь того мальчишеского упорства, которое невозможно преодолеть. Он будет молчать, если нужно — лгать, но он, конечно, не скажет правды.

Витя уже давно решил, как вести себя на допросе. Лучше всего смотреть в одну точку и думать о чем-нибудь своем. И он смотрел теперь в окно на базарную площадь и думал о матери, которая не знает еще, что их схватили, и наверное ждет от них весточки. Витя думал об этом и не слышал обращенного к нему вопроса. Шольц взял со стола резиновую плеть — тройчатку с тремя кожаными хвостами, оплетенными проволокой.

— Нам известно, — сказал он, играя плеткой, — что ты с отцом был в лесу, у партизан. Зачем вы вернулись в город?

Не было ничего более легкого, чем ответить на этот вопрос: об этом они договорились с отцом еще в отряде. И Витя сказал:

— Я ничего не знаю о партизанах. Мы некоторое время жили в деревне, а теперь вернулись домой.

— Ты врешь! — вскипел Шольц. — Где твоя мать?

Было бессмысленно подробно отвечать на все вопросы, которых могло быть множество, и Витя сказал: «Не знаю», и продолжал смотреть в окно на качавшуюся на ветру старую вывеску «Гастро…» и думать о том, когда же было сорвано окончание слова: когда уходили наши или уже при немцах.

А Шольцу нужно было во что бы то ни стало узнать фамилии городских жителей, с которыми были связаны партизаны, его интересовали явки, которыми — об этом не трудно было догадаться — снабдили в лесу Коробковых перед отправкой в город. И он продолжал задавать вопросы:

— Кто еще из партизан вернулся в город?

— Не знаю, — ответил Витя и пожал плечами. — Я не был у партизан.

— С кем ты и твой отец должны были встретиться в городе?

— Не знаю. Ни с кем. Мы шли домой.

Вопросы следовали быстро, один за другим. Шольц надеялся сбить мальчика, запутать его, поймать на необдуманном ответе. Но Витя отвечал равнодушно: «Не знаю, не видел, не был». Он казался спокойным, а на самом деле он весь был, как натянутая струна, и нечеловеческого напряжения стоило ему это спокойствие.