Золотое солнце - Дмитрий Володихин

— Когда меня сюда засунули, старуха уже тут сидела, — заканчивала свой рассказ имланка. — Если кормят нас два раза в день, значит, я здесь уже три четверти луны. И за все это время старуха не сказала ни слова. Этот урод, который нас гребцами пугал, тоже до объяснений не снисходит. Так что о том, зачем мы здесь и почему все так странно, я знаю не больше тебя.

Все время, пока Тохаль работала языком, я пыталась припомнить, где же раньше могла видеть этого воина, стоявшего рядом с чародеем. У меня не слишком хорошая память на лица, так что припомнить удалось лишь к концу ее рассказа...

Одно из самых первых моих воспоминаний: столица. Я, совсем маленькая девочка, сижу на коленях у Ситан и в который уже раз уворачиваюсь от ложки с кашей. Та вздыхает: «Когда же ты начнешь есть как следует?» «Когда мне будет четыре годика!» — с готовностью отвечаю я, для большей убедительности растопырив соответствующее число пальчиков на руке.

Мужчина с каштановой бородкой, с тремя розовыми аметистами в золотом обруче — мой отец — смеется: «Давай, начинай скорее, не дожидайся четырех лет! Сыну царя Нааля нужна здоровая и сильная невеста!» И, заслышав свое имя, вторит смехом моему отцу другой мужчина — меднокожий, с агатовыми глазами и алыми нитями, вплетенными в смоляные волосы...

Тот человек у борта был точной копией Нааля. Того, давнего Нааля тридцати с небольшим лет — но в минувшем году царю Имлана исполнилось пятьдесят. Не говоря уж о том, что веселая усмешка взрослого, наблюдающего за забавным ребенком, была ни при каких обстоятельствах непредставима на лице воина в дорогих доспехах.

Может быть, сын? Нет, царевич Ха-Катль, наследник престола, родился на полгода позже меня и сейчас еще никак не должен был выглядеть столь зрелым. Так мог бы выглядеть мой жених — если бы был жив...

И тут я вздрогнула всем телом, окончательно поняв, ДО ЧЕГО додумалась.

— ...Э, подруга-ведьма, да ты совсем меня не слушаешь! — Тохаль потрясла меня за плечо. — Засыпаешь, что ли?

— Засыпаю, — выдавила я из себя. Мне вдруг резко расхотелось общаться с имланкой. Я прекрасно понимала, что являюсь для нее лишь средством скрасить скуку долгого заключения. Отсюда и все ее нарочитое дружелюбие, мгновенно сменившее вражду. Даже не в угрозах стража дело — одиночество в темноте, должно быть, пострашнее любых гребцов...

— Ну и ладно, засыпай, — не стала спорить та. — Я тоже вздремну. А про себя ты и потом успеешь рассказать. По всему видать, нас еще очень не скоро выпустят отсюда.

Имланка уснула, но мне все равно не удалось остаться наедине со своими мыслями: пришла боль внизу живота, какая бывает в первый день женской крови. Правда, сама кровь пока что не текла, в чем я убедилась, воспользовавшись по назначению мерзкой посудиной в углу. В сущности, если верить словам Тохаль, что я провисела в петле без сознания четверо с половиной дней, то ей как раз пришло время. Однако более неподходящее место для этого трудно было вообразить. Тихо ругаясь, я некоторое время копалась в ветоши, ища лоскуток почище, а затем, когда поиски не увенчались успехом, свернулась в комочек на своей подстилке, предчувствуя скорую мерзость собственной нечистоты. Боль постепенно усилилась до такой степени, что уже не позволяла не только думать, но даже бояться. Поэтому с треть стражи я пролежала, тихонько постанывая, а потом и в самом деле заснула.

...Я стояла в центре древнего мрачного храма. Прежде я никогда не бывала в этом храме, но сразу же узнала, где нахожусь: Место Крови, главное имланское святилище. По правую руку от меня в каменной чаше метался призрачный синий огонь, которому ничто не служило пищей — разве что воздух.

Прямо передо мной высилась створка огромных бронзовых ворот, и в ней я видела свое отражение, хотя не была полностью уверена, что это я: лицо отражения, как и положено имланской аристократке, скрывал плотный слой косметики. Кроваво-красные губы на белом лице, брови, выгнутые так, как никогда не изгибались мои собственные... под всем этим могло быть что угодно. Высокий головной убор из лаковой ткани, с застежкой под подбородком, обрамлял лицо подобно шлему и довершал его сходство с маской. Платье на мне тоже было имланское: два куска черного шелка, надетые на массивную шейную гривну и прикрывающие тело спереди и сзади. С боков одеяние было ничем не скреплено, лишь схвачено очень широким ярко-алым поясом, который обнимал мое тело между грудью и бедрами.

— Достойна ли эта женщина стать твоей женой, высокородный Дарн-Нааль? — раздался за моей спиной громкий торжественный голос.

В соседней створке ворот отражался тот самый воин в дорогих доспехах, ко теперь я не видела и его лица: оно было закрыто забралом вороненого шлема.

— Достойна, — прошелестел еле слышный голос из-под черного металла.

— Тогда повернись к пламенной чаше и вложи свою руку в пламя, дабы соединилась она с рукой той, кто теперь твоя навеки.

Тот, кого назвали именем первого сына царя Нааля, повернулся лицом к чаше — и вместе с ним, словно зачарованная, повернулась и я. Теперь мы стояли глаза в глаза, но я не различала его глаз за забралом, лишь не покидало ощущение зовущей ночной черноты... Медленно-медленно его рука в боевой перчатке с бронзовыми чешуйками потянулась в синий огонь — и моя повторила ее движение даже против моей воли. Вот-вот наши пальцы должны были встретиться...

— Остановитесь!!!

Неожиданно створки полированных ворот приоткрылись, и в них боком, как-то очень поспешно, протиснулся Салур. В руках у него был простой глиняный горшок с водой. Секунду мне казалось, что сейчас он выплеснет ее в пламя, но вместо этого мой учитель резко облил водой воина в дорогих доспехах. Из-под забрала донесся жалобный стон, а затем повалил ржаво-коричневый дым, причем не только из-под забрала, но и из прочих сочленений доспеха. Наконец доспехи начали оседать и вдруг с оглушительным звоном упали на каменный пол — абсолютно пустые.

Только теперь я торопливо обернулась — но за чашей была лишь темная пустота, и никого, кто мог бы произносить слова брачного ритуала. Я снова повернулась к приоткрытым бронзовым воротам и на этот раз отразилась в них такая, какая есть, без краски на лице и с короткими волосами. Платье же мое, оставшись имланским по крою, теперь стало розово-алого цвета зари — и пояс, и оба куска ткани, а гривна, на которой они висели, теперь была из чистого золота.

Я кинулась к Салуру, попутно отметив, что его обычная хламидка из плохо отбеленного льна вместо узкого ремешка опоясана лентой того же розово-алого цвета, что и мое платье.

Но неожиданно он сделал запрещающий жест: