Золотое солнце - Дмитрий Володихин

Чтобы такая тварь отправилась поплавать, нужны очень особенные обстоятельства. Каждому некроманту определен круг, в которой он имеет право жить. Кому-то — целая область, кому-то город с выселками, а кому-то маленькое селение да кладбище рядом... И все они должны босиком ходить по земле, по дереву, по камням внутри этого круга. Если кто- нибудь из них ступит на чужую землю, чужой камень или, тем более, на воду, ему конец. Правда, в собственные сапоги всегда можно насыпать своей земли... Но как же это должно быть неудобно! Ходит... как гнилой бабой меченый.

Чума! Что ему здесь надо? Наши таких не жалуют, а в Империи их просто жгут не глядя. Если поймают, конечно.

На третий день они, видно, решили: хорош, быстро не подохнет. Поставили гребцом. Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь...

За ногу приковали к скамье. Цепь — длинная, чтобы не мешала грести и тут же спать, есть, справлять нужду за борт. Приложили к плечу клеймо... Я верещал, будто мне отрезают руку. Мужчины из Ожерелья городов любят поверещать. Потом взглянул — на плече пламенеет дубовый лист... Многие из наших бывали рабами. В этом нет позора, если ты освободился и у тебя в руке заостренное железо. Так что в этом позора нет. Наверное.

Еще через два дня наутро я увидел мою Ланин. Зачем- то вывели ее на палубу вместе с еще одной бабой. На руке — свежий рубец от плети, на лбу кровь. Хоть руки-ноги не переломаны. Уже хорошо... Как будто из моего тела вырезали кусок, обучили его ходить, одеваться, разговаривать и посадили под замок. Тело тоскует по части своей, часть тоскует по телу; вот их показали друг другу, но не дали воссоединиться; хорошо, что никто из меднорожих в тот миг не посмотрел мне в лицо... Девочка, поняла ли ты? Я жив до сих пор, потому что нам обоим надо выжить. Иначе сдохнуть было бы почетнее. Девочка, я не тороплюсь умирать. Я не собираюсь расставаться с тобой. Мы и впрямь — одно. Я собираюсь жить долго, я хочу, чтобы сыновья и дочери, которых ты родишь от меня, сделали меня дедушкой. Бояться смерти нельзя. Но лучше всего умереть именно так — дедушкой.

Взять свое, убить, уцелеть!

...Мы ползем, как собака с перебитыми лапами. Ночью медные рожи боятся плыть через Лабиринт. Правильно боятся. Всех мелей и всех подводных камней тут не знает никто. Стоят в полуполете стрелы от берега, ведут себя тихо-тихо. Днем — тоже опасаются: видно издалека, имперцы затравят. Поэтому в полдень и в полночь мы отсыпаемся, а работаем веслами утром и в сумерки.

Милькар, пока хотел быть мне старшим братом, учил многим вещам. Он сам умеет вязать узлы из собственного тела... Наверное, я сумел бы вывернуть стопу таким образом, чтобы «браслет» сошел с ноги. Наверное. Но для этого нужно с четверть стражи растирать сустав, а потом — еще полстражи приводить ногу в порядок. Допустим, никто моих дерьмовых трепыханий не заметит. Допустим. Допустим также, рыбья моча, что я способен буду после этого в полную силу работать. Допустим. Еще допустим: мне удалось мимо бодрствующих лучников, мимо помощника надсмотрщика добраться до Ланин, вытащить ее и уйти за борт. Допустим. И напоследок допустим уже сущую дурь и полное дерьмо: нас не достали ни стрелой, ни магией, не стали догонять на берегу и не взяли на мечи. Тогда — мы живы. Сколько шансов из сотни? Да не больше пяти.

Уходить отсюда надо с шумом, с громом, так, чтобы этим было не до нас. И, понятно, уходить надо со здоровыми ногами.

Я ждал шторма. Или хорошей зыби. Или иной какой- нибудь неприятности, чтобы все эти медные хари вымотались до смерти, чтобы спали покрепче. Иначе, выходило, — никак.

А пока... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь... Вперед и вверх — толкаешь, назад и вниз — тянешь...

...В закатный час пятого дня мне почудилось, будто лунная дорожка двоит. Нет. Не-ет. По коже прошел холодок. Я встрепенулся, огляделся... Аххаш! Ведь кто-то меня предупреждает: давай! не спи! будь готов! не спи! мы начинаем! Ланин? Или, может быть, Он, невидимый боец? Кто из них?

Т-тах!

С едва слышным щелчком цепь распалась. Сосед мой, не успевший еще заснуть, выпучил глаза, как рыба на песке. Я приложил к его губам ладонь. Тихо, родной. Сейчас все будет. Потерпи.

Замок на всех цепях одинаковый. Ключ к ним всем — один. И он — на поясе у Толстяка. Значит, мне нужен этот хряк копченый... Вон он. Тоже не спит еще. Чем привлечь его внимание? Драка? Слишком шумно. Корчи какие-нибудь на меня нашли? Он эти штучки знает не хуже меня. Ну?

Я просто-напросто позвал его. Мол, подойди, кое-что покажу. Он подошел.

Убив Толстяка, я вежливо придержал его тело левой рукой, в то время как правая добывала на поясе цепной ключ. Шагов с пяти-восьми стороннему человеку видно было одно: надсмотрщик склонился над рабом, то ли учит его уму-разуму, топляк гнилой, то ли рассматривает что-то. Шагов с пятнадцати картина моей беседы с трупом — и вовсе не тревожная. Я отдал ключ соседу. Он тоже был из Ожерелья, я сказал ему на тамошнем торговом наречии:

— Отомкни цепь и передай другим. Я дам сигнал к драке, пускай ждут.

По скамейкам пошел деловитый шумок. Если кто-нибудь и боялся драки, то крик поднимать все равно не стал. Свои вмиг задавят...

Из оружия у меня одна цепь. Ну что же, цепь — не последнее дело.

Один из лучников, кажется, пригляделся к нам с Толстяком. Потроха карасьи, пора.

— Рви уродов!

До Некроманта с его двумя псами было четырнадцать шагов. Я пролетел это расстояние в четыре прыжка. Как камень, который долго дожидался своего часа, лежа на медной чашке катапульты, и наконец взвился в воздух — ну! где борт чужой галеры? Как видно, толковых людей проклятый колдун отбирал себе в охранники. Они не успели изготовиться к бою, но сумели почувствовать меня, повернуться и загородить своими телами господина... Их глаза не отпустили меня до самой смерти. Хорошая, честная гибель, встретимся на дне, братья. Третий удар я нанести не смог. Цепь растворилась у меня прямо в ладони. Была цепь, а стал дымок. Белесый такой.

Тварь эта в мужском обличье стоит в двух шагах от меня и смотрит мне в лицо. Очень спокойно смотрит. Выбирает, как убить поинтереснее, гадина.

И я смотрю на него. Всё это у нас длится совсем недолго. Не дольше, чем один вдох. Но я накрепко запомнил: такое не должно жить. Лицо у него, как у имперского аристократа, — холеное, бледное, кожа тонкая, губы в струночку, глаза как будто остановились в одной точке. Волосы белые, белее окаменевшего собачьего дерьма, какая мать только сделала такого урода... Те, кто желает напугать, руки перед собой держат, пальцы растопырив: мол, сейчас скручу тебя этими пальчиками... пока не отрубишь по самый локоть. Или бормочут несусветную тарабарщину: мол, по- годи-ка, не оставлю от тебя мокрого места своими жуткими заклинаниями. Заклинания хорошо лечить топором в голову, да так, чтоб железо потом из черепа не сразу вынималось. Этот, гнилушка болотная, руки как держал за спиной, так и держит; и не бормочет ничего, конечно. На харе его бледной жилочка не дрогнет. Ему не надо пугать, он работает. Вдруг я на его месте увидел черное размытое пятно. Да что за чума! Что за дерьмо поганое! Нет, чувство магии так и не вернулось. Видно, показали мне, кто передо мной. Тут-то я и понял: такое жить не должно... Навсегда это в меня вошло, железом не выжжешь.