Евангелие от Джимми - Дидье Ковеларт

Я исповедовался в первый же день. Отец-настоятель отпустил мне грехи с традиционной речью о спасении души, которая закончилась уверением, что Бог всегда узнает своих. В том-то и загвоздка. Спустя неделю после того, как мы пожили бок о бок, делили молитву, труд, трапезы и пели в один голос, я спросил его, тоже на исповеди, верит ли он, положа руку на сердце, что я — Мессия.

— Слышите ли вы, как говорит в вас Святой Дух, Джимми?

— Нет.

— Тогда пусть решает папа. Он один может распознать перст Божий.

— Потому что церковь — жена Христа, а он при ней вроде дуэньи?

— Потому что он непогрешим.

Я не стал спорить с ним об этом догмате. За несколько дней братства, хорала и уборки позднего винограда я понял-таки, что вера — не вопрос культуры и все, что я знаю о мировых религиях, не имеет веса перед Богом. Но насчет непогрешимости папы — нет уж, извините, мне смешно. Это же наследник святого Петра, того, кто трижды предал Иисуса, боясь, как бы его не арестовали с ним заодно. Потому Иисус его и выбрал, знал, что делает: чтобы построить Церковь, нужен хотя бы минимум изворотливости и осторожности, дипломатии то бишь.

— Они уже совещаются, я чувствую, — сам себя убеждает пресс-атташе, протягивая мне мятный леденец, как будто инвеститура зависит от свежести моего дыхания.

В десятый раз он разглаживает на мне дарнелл-пуловскую куртку, которую я надел, чтобы положить конец спорам: одни хотели облачить меня в костюм с галстуком, другие — в льняной хитон.

— Досье настолько красноречиво, что беседовать с нами нет необходимости, — добавляет он, не в силах остановиться. — Вот увидите, они пригласят нас, чтобы сразу сообщить результаты голосования.

— Вы все-таки не на присуждении «Оскара», — сухо напоминает ему епископ Гивенс.

Наставник встревоженно щупает мой пульс: чего доброго, нарастающее между ними напряжение подействует на меня. Облегченно вздохнув, он говорит, что все в порядке, и радуется, что я так хорошо усвоил уроки дзен, — хотя как раз моего хладнокровия ему стоило бы опасаться.

Доктор Энтридж закрывает журнал и тут же начинает читать сначала.

Без десяти десять приподнимается ручка двустворчатой дубовой двери, и створки бесшумно распахиваются. Высокий сухопарый человек в сутане, такой длинной, что полы волочатся наподобие шлейфа, медленно, шаркающей походкой идет к нам, останавливается передо мной и, поклонившись, просит следовать за ним. Епископ Гивенс твердой рукой удерживает вскочившего было пресс-атташе и протягивает мне свой чемоданчик. Я качаю головой: не в прислуги нанимаюсь, чтобы представлять рекомендации.

Иду, сцепив за спиной руки, — кроссовки поскрипывают на мраморных плитах с золотым ободком, — в дверях оборачиваюсь. Четверка смотрит на меня во все глаза, безмолвно подбадривая. Следую за сухопарым коридорами, внутренними галереями, через пустые музейные залы. Наконец мы попадаем в другой холл, еще холоднее первого; мой провожатый просит меня присесть и куда-то уходит.

Я озираюсь. Здесь только одно сиденье — доска наподобие лавки, выступающая из резной перегородки черного дерева под большим тусклым зеркалом. А может, это зеркальное стекло, из-за которого за мной наблюдает высокая комиссия. Надо выглядеть естественно; я закрываю глаза и, прислонившись спиной к перегородке, забываюсь в молитве, как учили меня монахи: из точки в мозгу концентрирую энергию, направляя ее на служение ближним. Ни о чем не прошу и ничего не дарую. Я только излучаю, на все остальное воля Всевышнего. Я всего лишь канал и не направляю свое течение.

Не знаю, сколько прошло времени. Скрипнула дверь — выходит сухопарый. В руках у него толстая картонная папка. Он подает ее мне — это мое досье с шапкой Белого дома и нетронутой восковой печатью. Сверху приколотый скрепкой конверт: «Его преосвященству епископу Гивенсу». Секретарь Конгрегации по вопросам канонизации святых смотрит на меня долгим взглядом, то ли сочувственно, то ли почтительно.

Провожая меня обратно в зал, где томится в ожидании мой эскорт, он протягивает мне визитную карточку, его слова звучат тихим шелестом, напоминающим шуршание сутаны на мраморных плитах:

— Его высокопреосвященство желал бы встретиться с вами лично. Я раньше был его секретарем: он велел мне вам передать, что ждет вас в полдень.

На карточке написано рельефными буквами:

Дамиано, кардинал Фабиани

Кастель-деи-Фьори

Остия

Увидев меня в дверях с досье под мышкой, епископ вскакивает как ошпаренный. Лицо его вытягивается еще сильней, когда он, вскрыв письмо, пробегает его глазами.

— Это немыслимо! — вырывается у него.

Скрипнув зубами, он злобно глядит на посредника, который стоит в дверном проеме — ладони лодочкой, глаза долу — и ждет, когда мы очистим помещение.

— Я требую аудиенции! От имени президента Соединенных Штатов!

Движением ресниц папский секретарь указывает на карточку в моих руках. Гивенс выхватывает ее у меня. Вздрагивает, меняется в лице и ахает, внезапно просияв:

— Боже мой! Он еще жив!

Сжимая дрожащими пальцами картонный квадратик, епископ оборачивается, спеша поднять боевой дух команды, убитой письмом, которое переходит из рук в руки. Я уже прочел его и улыбаюсь про себя. Убедитесь, кто сомневался: Ватикан по-прежнему достойный наследник святого Петра.

Тоном столь же ободряющим, сколь и категоричным епископ перечеркивает нанесенное Вашингтону оскорбление:

— Классический прием: курия отклоняет прошение, после чего передает его на рассмотрение непререкаемому авторитету, чье личное ходатайство и определит окончательный вердикт комиссии, воздержавшейся от решения в первой инстанции.

— А что за птица этот кардинал Фабиани? — фыркает Энтридж с ноткой ревности к святым отцам, которые, оказывается, умеют пудрить мозги еще почище психиатров.

— Бывший хранитель тайных архивов библиотеки Ватикана, почетный член папской Академии наук, почетный председатель Священной Коллегии, — отвечает его преосвященство уважительно, но мне кажется, будто он перечисляет достоинства лошади, на которую ставит. — Официальной должности он сейчас не занимает, но ничего не делается без его участия: трех пап он посадил на престол и сейчас готовит четвертого. Если он нас поддержит, дело в шляпе!

Его настрой передался остальным, и оптимизма хватило на всю дорогу. В Остии, римском предместье, наши два такси остановились у Кастель-деи-Фьори. Это оказался хоспис, иначе говоря, богадельня.

— Фабиани, палата 312, — сказала девушка на ресепшне, глядя на экран. — Посещения разрешены, но не больше одного человека. Это на третьем этаже, сейчас я позвоню.

Я выхожу из лифта и оказываюсь перед решеткой, запертой на два замка. По коридору бодрым шагом спешит монашка, открывает мне.

— Не утомляйте его, ему почти сто лет, через две недели отпразднуем. Только бы он дожил, ох уж эти холода…

В открытые двери я вижу ряды стариков, но молодые здесь тоже есть, вид у них чудной, отсутствующий, некоторые привязаны ремнями к койкам. Обойдя тележку с обедом, распространяющую запахи подкисшего супа и горячего мыла, моя провожатая стучится в дверь и сразу входит.

— К вам гость, ваше высокопреосвященство! — произносит она нараспев.

Худой как скелет, старик смотрит в окно на стену напротив. В большом кресле на колесах он выглядит крошечным, ноги в мягких тапочках не достают до пола. Он оборачивается и улыбается мне всеми своими морщинами. Во рту у него всего три зуба. Глаза светятся то ли умом, то ли маразмом, седой хохолок топорщится на почти лысой голове, лицо зеленоватого оттенка, под цвет стен палаты. Усохший стручок в непомерно большой синей пижаме.

— «И увидел я отверстое небо, — говорит он, искоса глядя на меня, — и вот конь белый…»[24]

— Да, да, — отвечает ему сестра и шепчет мне на ухо: — Он тихий, только не перечьте ему. Пять минут, не больше.

Я кивком соглашаюсь и, как только за ней закрывается дверь, продолжаю по памяти:

— «Он был облачен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему Слово Божие».

Кардинал перестает улыбаться, кивает серьезно:

— Апокалипсис, глава 19, строфа 13. Они все знают, о чем говорил святой Иоанн, — о Плащанице. Либо вы контрафакт в человеческом облике, либо знак свыше. В обоих случаях понятно, почему они назначили комиссию, чтобы отказать в рассмотрении вашего случая. С тех пор как наука вновь предоставила слово Плащанице, Ватикан всячески пытается заставить ее замолчать, используя для этого любые средства. Я объясню вам почему. Присядьте, Джимми.

Я сажусь на обитый кожей стул, не сводя глаз со старика. Его руки, лежащие на коленях ладонями кверху, к небу, совершенно неподвижны; только голова все время в движении, живая в плену у тела мумии.