Земля имеет форму чемодана - Владимир Орлов

— Накидка — непрозрачная, — сказала Звонкова, — а вуаль — прозрачная. И внимательный человек смог бы разглядеть в женщине с вуалью её глаза…

— Не лучше было бы, Нина Аркадьевна, — сказал Куропёлкин, — вам открыть лицо?

— Хорошо, — сказала Звонкова. — Как пожелаете, так и будет.

И Куропёлкин увидел её глаза.

То есть ничего нового для себя он в них не открыл.

Хотя почему не открыл?

Прежде, правда, ему не приходились часто взглядывать в глаза работодательницы. Ослепляли его иные достопримечательности Нины Аркадьевны. Но он знал, что глаза её — то зелёные, то серые. Теперь же они порой становились светло-карими. И не было в них зла, страсти испепеляющей, а угадывавалось непривычное для персонажа журнала «Форбс» смущение и будто бы желание выговорить нечто приятное для собеседника.

188

Смутился и Куропёлкин.

Слова к нему не являлись.

— Вот что, — произнесла, помолчав, Нина Аркадьевна, — я пришла сказать, что мне неприятно возведение на моей земле аквариума для вашей Баборыбы. А лошадь и вуаль — вздорная блажь. И — если хотите — прикрытие собственной неуверенности. Или неправоты…

— Какой аквариум? — удивился Куропёлкин.

— Под шатром.

— Но это ваша земля, — сказал Куропёлкин. — Вы можете не допустить возведение.

— Есть государство, — сказала Звонкова. — Есть его службы. И его интересы.

189

— Но никакой Баборыбы нет! — воскликнул Куропёлкин. — Это моя фантазия!

И тут же понял, что желает успокоить визитёршу, чьи глаза, как ему показалось, повлажнели.

— Раз она возникла хотя бы в вашем воображении, — сказала Звонкова, похоже, с печалью в голосе, — значит, она вам желанна.

«Сейчас я и утону в умилении… — испугался Куропёлкин, — и это госпожу работодательницу наверняка обрадует… неизвестно, правда, почему…»

И он сказал грубовато:

— Сдалась вам моя Баборыба!

И добавил:

— Вам небось хватает новых Шахерезадов!

190

— Шахерезады и Ларошфуко отменены, — услышал Куропёлкин. — Что же касается наших общений, то они оказались не только мне не бесполезны… Наше с вами эссе о молодых поэтах нулевого десятилетия, да, я… в дни вашего отсутствия… кое-что добавила в текст, так вот наше с вами эссе опубликовали в серьёзном журнале, а главное — мои структуры создали издательство ради выпуска книг этих поэтов, оно пока убыточное, но со временем станет доходным.

— Это очень благородно, — сказал Куропёлкин, — приятно было услышать. В особенности мне понравилось выражение: «В дни вашего отсутствия…».

— Извиняться перед вами я не собираюсь, — сказала Звонкова. — И от вас я не слышала просьб о прощении.

— Просьб о помиловании… — подсказал Куропёлкин. — А вы в них сейчас нуждаетесь?

— Нет, сейчас не нуждаюсь, — мрачно произнесла Звонкова. — Тем более что вы мне во многом неподвластны. Вы оказались в сфере государственного интереса…

— А то бы? — спросил Куропёлкин.

— А то бы… А то бы… — начала Звонкова. — Нет, промолчу…

— И на том спасибо, — сказал Куропёлкин. — Но раз я вам в чём-то неподвластен и в прошениях моих, да и вообще, видимо, во мне вы не нуждаетесь, почему бы нам не разойтись с миром и не прекратить действие известного контракта. Тем более что Шахерезады здесь нынче якобы отменены.

— Ни в коем случае! — воскликнула Звонкова. — Об этом не может быть и речи! Тут случилась бы потеря возможной выгоды. А на потерю выгоды мы не пойдём.

— Какой ещё выгоды? — заинтересовался Куропёлкин.

— Ну, это уже моё дело, какой, — сказала Звонкова.

— Занятно, — сказал Куропёлкин. — Занятно. Но порядочно ли хозяевам раба, посаженного на цепь в уверенности, что он еще притянет к ним выгоду, не выполнять финансовые обязательства, прописанные в контракте.

— Что вы имеете в виду? — спросила Звонкова.

— Я имею в виду свои пустые карманы, — сказал Куропёлкин. — Или я выведен из расчётных ведомостей по причине отсутствия?

— Тут какое-то недоразумение, — неуверенно сказала Звонкова. — В отчёте господина Трескучего сообщено, что все ваши услуги оплачены по справедливости и по реальной ценности…

— Очень может быть, что и оплачены, — сказал Куропёлкин. — Но только каким способом? Ясно, что не через кассу. Господин Трескучий объявил мне, что он не имеет доступа к материальным фондам и финансам.

— Он именно так объявил вам? — Звонкова внимательно поглядела на Куропёлкина.

— Именно так, — сказал Куропёлкин.

— Ладно… — тихо произнесла Звонкова. — Независимо от чего-либо все условия контракта будут соблюдены.

Эти слова были произнесены с интонациями маршала Жукова, обещавшего взять Зееловские высоты и Берлин (впрочем, откуда мне известно об интонациях маршала Жукова? Так, предположения…).

— То есть никаких пунктов контракта, — сказал Куропёлкин, — я не нарушал? И никаких проступков за мной не замечено?

— Будем считать, что так, — сказала Звонкова.

191

— Но тогда почему же отосланы в дали дальние и награждены нелюбимыми, но якобы праведными мужьями камеристки Вера и Соня? — спросил Куропёлкин.

Какой уж тут маршал Жуков с Берлином и Зееловскими высотами перед логовом врага! Боги Олимпа рассвирепели, выслушав слова Куропёлкина.

Нина Аркадьевна рассердилась всерьёз.

Но вот глаза и ноздри её вроде бы успокоились, и она произнесла:

— Вы, господин Куропёлкин, истинно наглец! И вы ничего не поняли. Вы не можете понять женщину. Вам недостаточно вашей Баборыбы. Вас будто бы заботят судьбы камеристок и их отдаление от вас. А ведь вы отнеслись к ним легкомысленно. Как и к другой… то есть как и к другим женщинам…

— Камеристки вели себя по протоколу приготовлений к ночам в опочивальне, следуя указаниям домоправителя Трескучего. О чём другая женщина обязана была бы знать. И нечего приписывать им, — резко сказал Куропёлкин, — и мне легкомысленные забавы.

Впервые за дни общений Куропёлкина со Звонковой Нина Аркадьевна выкрикнула бранные слова по-боцмански и посоветовала подсобному рабочему знать свой шесток.

192

Она отправилась в прихожую, но остановилась. Сказала:

— Приходится унижаться перед вами. Думаю, что до поры до времени. А сейчас прошу: избавьте наши земли от дурацкой скамьи с гипсовым веслом и названием корабля — «Нинон».

— Мне разрешено господином Трескучим проводить на скамье час в день, — сказал Куропёлкин.

— И явление скамьи, и разрешение сидеть на ней — произошло вопреки мнению Трескучего, и только вы можете испросить убрать скамью.

— Я не стану этого делать, — сказал Куропёлкин. — Кстати, я — по-прежнему подсобный рабочий? Или ещё кто?

— Вы подсобный бездельник, — сказала Звонкова.

Сказала, но Куропёлкину показалось, что прошипела…

193

И уже у двери прихожей Звонкова снова задержалась.

— Главное в разговоре случилось, — сказала она. — Но вот одна мелочь…

— Слушаю вас, Нина Аркадьевна, — сказал Куропёлкин.

— Вы встречались с Бавыкиным?

— Был случай… — осторожно сказал Куропёлкин.

— Вам известно, что он — мой бывший муж? Один из трёх бывших… — Звонкова сразу будто бы умалила значение в своей жизни Бавыкина.

— Известно, — кивнул Куропёлкин.

Звонкова сделала вид, что удивилась:

— Надо же…

— Это вы к чему? — спросил Куропёлкин.

— Думаю, что вам, хотите вы или не хотите, устроят встречу с Бавыкиным…

— И что?

— Мне надо бы передать ему… — сказала Звонкова, но замолчала. Сообразила вдруг, что говорит с человеком, доверять какому нельзя. — Нет, мне ничего не надо.

И опустила (сбросила!) вуаль на лицо.

Дверью в прихожей произвела грохот.

194

На лошади ли отправилась к своим добродетелям госпожа Звонкова, Куропёлкин наблюдать не мог.

Поднялся на чердак, уселся у окна, на Башмак не смотрел.

Нехорошо было Куропёлкину. Неловко как-то.

«Неловко как-то…» — мерзкие слова. Другие слова: «Ничего вы не поняли!» — были не справедливыми. Всё он понял.

Но испугался.

Себя испугался. Умиления своего. И готовности забыть свои же установления и снова стать рабом так и неразгаданной им женщины. Или ведьмы.

«Нет, убирать скамью с гипсовым веслом, — пообещал себе (будто поклялся) Куропёлкин, — я никому не позволю!».

195

Спустя неделю его разбудил стук в дверь прихожей.

На крыльце стоял профессор Удочкин.

— Ну всё, Евгений Макарович, — сказал Удочкин. — Отловили!

Он сиял.

— Кого? — спросил Куропёлкин.

— Баборыбу! — воскликнул Удочкин. — Кого же ещё-то?