Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Какой вчера был чудный день! Меня снимал вчера Сережа в саду плодовом. Конечно для Вас! Я хотела в светлом, радостная, с цветами! И когда я одевалась, — казалось, что на свидание с тобой иду. Как мне тогда тебя обнять хотелось! — Далекий, чудный… волшебник…
Л_ю_б_л_ю…
Ах, да, я все предостеречь Вас хотела… о себе… У меня скверный характер. Не боготворите так! Я больше всего страдаю от несправедливости и также к себе самой. Я не выношу незаслуженного поклонения. Понимаете, мне не по себе. Ну, будто я краду. Я не богиня. Я даже очень могу быть неприятной. Поверьте мне! Вы отвернетесь, когда Ваши мечты так рушатся! Мне говорил мой сослуживец (главный врач, русский, кавказец219), что я «ужасна». Он называл меня «glatteis»[111], утверждал, что я — в своей стихии, если заставлю поскользнуться. И поэтому — «glatteis»… Мы были… врагами? Нет. Друзьями? Конечно нет! Я знаю про себя, что мучила его. За что? Не знаю… Он любил, пожалуй, со страстью аскета. Был аскет науки. Любил как-то очень по-своему, по-кавказски. Хотел увидеть во мне рабу? Рабу чувства. Я оставалась упрямо тем, чем все звали. Представьте себе аскета, вдруг в налетевшем урагане страсти… Для меня это было ужасно… И… полным противоречием всему, что я в любви искала… За это, пожалуй, и мое «упрямство». Чувство его меня обидело, я его за это оскорбляла. Была невыносимейшая драма. Я не была «русалкой» — он был красив, умен и силен… дерзок. И все это так меня злило… И за «дерзость» его я ненавидеть начинала. Была игра, игра на высших нотах, на напряженнейшей струне… И все это в работе!.. Я работала с ним непосредственно, и как он мстил… По воскресеньям вызывал меня, отыскивал пациентов, выдумывал работу. Бранил, искал ошибок, упрекал за то, что пациенты обо мне влюбленно замечают. Требовал даже (!) прическу изменить, похуже, попроще сделать, — для пациентов. И все это «властью главного врача»… Шеф даже уж вступился, снял с меня его «опеку». Завел интрижку с сестрицей, чтобы… «назло». И все для того, чтобы вдруг поймать в операционной и клясться совсем в другом… Он умолял поверить ему; что он же «р_у_с_с_к_и_й_ тоже!». А я (какая дрянь!) — «не русский Вы, таких я за русских не считаю». Отцом умершим клялся, что любит, что все остальное — ложь, — а я: «не верю, нет у Вас святого»… И знала, знала, что лгу. И стыдилась. А говорила. Месть его была ужасна… Я извелась. Он всячески меня извел. И заявил, что от моей достойной семьи меня отгородила пропасть, что я не заслужила быть дочерью моих родителей. Было так ужасно, что говорил с ним даже шеф и жена шефа. После, когда остыло все немного, ушел из клиники, женился (глупо как-то!) — умирал у меня отчим220. Он его лечил и раньше. В день смерти пришел с такой любовью, тихий и массу [всего] для нас сделал. Сережа был тогда тоже при смерти… Сказал, потом… много спустя: «все было неправда, — никогда я так о Вас не думал — помощницы же в работе такой как Вы, я не найду всю жизнь. Но вот, что правда: с Вами жить — это дойти до предела счастья, сгореть в нем, чтобы в следующую же минуту проклясть Вас до преступления. И вся жизнь была бы Рай и Ад». Послушайте, как ужасно. Но он не прав: — это его чувство. Но значит, я могу такое чувство вызвать?! Когда мы виделись в последний раз (я была замужем), то я спросила: «ну a „glatteis?“» — «О, это остается!» У меня нет, не было и тогда ни тени чувства. Сюда он писал (совместно с женой, конечно) заботливые письма, особенно в болезни…
Странно все это было. И много я страдала. Его смятенья меня ужасно мучили. Но, понимаете, я тогда «играла». И в этом преступленье было. Злило меня еще и то, что он мою религиозность объяснил комплексом, психоанализом пытался все разложить. Сам — невер. И не любил детей. И вся его сущность казалась мне такой _з_е_м_н_о_й. Он и меня только так хотел видеть, а религию оставить, как игрушку ребенку. Так и говорил. И под каким-то таким углом и рассматривал. Все это меня ужасно возмущало. Понимаете? Но столько мне выслушать пришлось за те годы (да, годы!), что я в себе уж стала сомневаться… Конечно, была моя вина. Я играла. И увлекалась, — была я тоже только ведь в работе, без просвета, без мысли даже о просвете, — не позволяла себе мечтать о счастье, о личном… С 8 ч. утра до 10–11 ч. вечера — в больнице. Он точно так же, белый русский, отец большевиками умучен. Мальчишкой убежал, на гроши выучился, давал уроки и получил немецкую апробацию (редкость!) за исключительные заслуги в медицине. Прекрасный доктор. О личном никогда не думал. И вдруг — столкнулись. Именно столкнулись! Он — был целиком все обратное тому, чего я ждала. И подходил ко мне так, как я больше всего не терпела. На каждом шагу, на каждом слове. И все же… хотелось чего-то, кроме больных и микроскопа. И потому вот так я и злилась. На себя злилась! И на него за его… дерзость.
Нет, не любила, конечно. Это не был роман любви… То был другой… там я была — вся жертва, без упрека. То — было раньше, ровно 10 лет назад! Но и тогда — я не любила так, как нынче.
Нет, нет, все, все это не то! Лишь хочется, чтобы Вы обо мне больше знали, все и дурное, чтобы Вы не обольщались, знали _п_р_а_в_д_у. Да разве я могла бы Вас мучить? Даже невольно?! Никогда. И если нам вот нельзя увидеться, то я скреплю себя, и ни единым словом не скажу, как больно… Мне ведь невыносимо так вот быть… Но для Вас — все, все могу! Все
