Ненависть - Джулия Баксбаум

Жаль, что я не знаю, можешь ли ты меня видеть или слышать, и когда именно, потому что мне не очень хочется, чтобы тебе было известно все. Однако если есть выбор, то, по-моему, лучше все, чем ничего, пусть это причинит мне неудобства. Но вряд ли тут от меня что-нибудь зависит. Иначе ты бы стояла сейчас рядом со мной и мы навещали бы могилу какого-то другого человека, которого хоть и любили, но скучали по нему не очень сильно.

Иначе я бы перемотала бы ленту назад, по меньшей мере до сегодняшнего утра, и вернулась бы сюда с цветами.

Это просто такой длинный способ сказать, что я люблю тебя. И тоскую без тебя. И я постараюсь изменить свою жизнь к лучшему. Я должна сделать это ради тебя, — и ради себя тоже, — в крайнем случае, хотя бы попробовать. Я люблю тебя, даже несмотря на то что ты умерла и мне не на кого обратить свою любовь. Я люблю тебя, даже несмотря на то что больше не могу тебя слышать. Я правда люблю тебя, без всяких там «даже несмотря на то, что…» Я хочу, чтобы ты знала: у меня все будет хорошо. Очень хорошо. Правильно? Правильно. Потому что иначе и быть не может. Хватит, хорошенького понемножку. Я собираюсь бороться за себя.

Я поднимаюсь на ноги, возможно, чтобы таким образом поставить точку в разговоре. До свидания, мама. Я еще раз обхожу прямоугольный камень кругом. Кладу пальцы на бороздки выгравированных букв и запоминаю это ощущение. Я закрываю глаза, чтобы обострить осязание. Затем подношу пальцы к губам. Целую их. Вновь прикасаюсь к камню. Это, конечно, не цветы, но уже кое-что.

Я не тороплюсь покидать кладбище. Еще раз прохожу мимо Дженни Дэвис, опять целую свои пальцы и дотрагиваюсь до ее надгробия. «Я буду стараться изо всех сил, Дженни. За нас обеих».

По пути к выходу я замечаю еще двух человек. Но ни один из них не смотрит на меня, а я — на них. Здесь нужно быть невидимым. В этом месте тишина естественна и успокаивает, пусть ненадолго. Я снова иду под кронами деревьев и по центральной аллее. Проходя мимо каменной стены, я легонько стучу по ней кончиками пальцев. А затем покидаю кладбище Патнама, оставляя безмолвие и одиночество позади, раз и навсегда.

ГЛАВА 36

— С Рождеством тебя, папа, — говорю я, когда на экране моего сотового загорается номер домашнего телефона моего отца. Я нахожусь примерно в квартале от загородного клуба и наблюдаю за вереницей отъезжающих от него «мерседесов». Я натягиваю шляпу поглубже на уши, отчасти для того, чтобы защититься от холода, но главным образом для того, чтобы меня не узнали.

— С Рождеством тебя, дорогая, — отвечает мой отец, после чего наступает неловкая пауза: никто из нас не знает, куда двигаться дальше. Он все еще не сказал мне ни слова о том, что происходит с дедушкой Джеком.

— Пап, чем занимаешься?

— Ничем особенным. — Интересно, что значит «ничем особенным»: «решаю проблему бюджетного кризиса в Коннектикуте» или «сгоняю с дивана сожительницу». Поскольку я все-таки разговариваю со своим отцом, который редко сидит спокойно, даже когда завтракает, я думаю, что он скорее имеет в виду первый вариант. — Просто слушаю музыку. На ретро-канале.

— Ты один?

— Да. Анна уехала к своей семье в Мэн. — Таким образом, он подтверждает, что встречается с ней. «Я знала это. Я знала, что она из Мэна».

— Слушай, я тут рядом, возле твоего клуба. Может, ты заедешь за мной, а потом мы отправимся к дедушке Джеку и проведем остаток Рождества с ним. — Отец секунду молчит, и я слышу на заднем плане голос Фрэнки Вэлли, который советует мне: «Шагай, как мужчина».

— О’кей, — говорит он после приступа кашля. — Думаю, да. Наверное, мы так и сделаем.

Когда отец заезжает за мной, я не комментирую тот факт, что он небрит и одет в брюки от спортивного костюма, а он не спрашивает, почему я оказалась в Гринвиче или как провела это утро. А добровольно информацию никто из нас друг другу не предоставляет. Нельзя в одночасье изменить многолетние привычки.

— Слушай, мне нужно тебе кое-что сказать, — решается он наконец после длинной паузы; я думаю, что все это время он репетировал свою речь. Он тщательно прочищает горло.

— Я уже знаю, папа. Про дедушку Джека. — Я экономлю его усилия и позволяю ему не произносить этого вслух. Я хочу облегчить ношу. Нам обоим.

— Ох.

— Папа?

— Что?

— А почему ты до сих пор молчал?

— Не знаю. Думаю, не хотел причинять тебе боль. Вы всегда были так близки. Я знаю, что скорее он был твоим отцом, чем я, и сейчас ты теряешь одного из родителей. Это несправедливо.

— Да, — говорю я, сознавая, что мы оба страдаем от вежливости в какой-то извращенной ее форме. Но теперь уже бесполезно пытаться уберечь друг друга от реальности.

— Мне не хотелось верить в то, что это происходит на самом деле. — Он потирает щеки, а затем удивленно смотрит на свои руки, словно не привык чувствовать щетину на своем лице. — Но больше так нельзя.

— Думаю, да. — Мы некоторое время не разговариваем, позволяя музыке из приемника заполнять тишину и произнося какие-то слова только по привычке. Перед нами совершенно пустое шоссе, прямой коридор между рядами голых деревьев. Мы с ним единственные люди, которые остались на этой дороге.

— Но все-таки… — начинаю я.

— Я знаю, — перебивает он. — Прости.

— Папа?

— Что?

— Это ничего. Просто уже пора, пришло время. Он готов.

— Думаешь?

— Да. Я тоже готова, — говорю я.

— Ты уверена?

— Наверное, да. Я пытаюсь.

— Хотя это и нелегко. Знаешь, твоя мама очень бы гордилась тобой. Она бы жутко злилась на меня за то, что я не делаю того, что должен. А тобой бы она очень гордилась.

— Правда? Ты действительно так считаешь?

— Конечно. Хотя зря ты рассталась с Эндрю, это просто глупо с твоей стороны. И еще нам с тобой нужно будет выбрать время и поговорить о твоей карьере. — Отец продолжает смотреть прямо перед собой, но правый уголок его рта слегка приподнимается, почти незаметно. — Я могу тебе помочь.

— Я хотела тебе все рассказать. Но не рассказала, сама не знаю почему.

Он делает небрежный жест рукой, словно просит меня не переживать по этому поводу. Но голос его снова становится серьезным.

— Эм, я не знаю, как все наладить, как стать семьей без Джека. Я попытаюсь, я тебе обещаю. Но я не знаю как. Мне нужна твоя помощь. Ведь это… мы… это все так непривычно для меня.

— И для меня тоже.

— Но мы ведь можем попробовать, верно?

— Ну, конечно же, можем, папа. Да и вряд ли у нас есть выбор.

Отец тянется ко мне через сиденье и сжимает мою руку. Этот жест одновременно и нежный, и неловкий.

Мы заходим в палату дедушки Джека и видим, что он сидит на кровати и смотрит старую серию «Молодых и дерзких», которую, должно быть, кто-то для него записал. Идет сцена венчания, и священник как раз спрашивает у множества нарядно одетых людей, есть ли у кого-то возражения против этого союза.

— Привет, пап, — говорит мой отец и обнимает дедушку. Он никогда никого не обнимает. Он пожимает руку. Так что это уже прогресс.

— С Рождеством, дедушка, — говорю я и чмокаю его в щеку. Дедушка тянется за пультом дистанционного управления и нажимает на кнопку паузы. На экране застывает человек с козлиной бородкой, возражающий что-то с поднятым пальцем.

— Вам уже давно пора было появиться, — ворчит дедушка Джек, впрочем, улыбаясь.

— Как ты себя чувствуешь, пап? — спрашивает мой отец, хотя ответ очевиден. Дедушка сейчас представляет собой миниатюрную копию прежнего себя. Только его желтые глаза выглядят непропорционально огромными на его сморщенном лице. Я не могу понять, куда он подевался. Он весит сейчас не больше сорока килограммов. Куда это все ушло? Может быть, испарилось? Может быть, я дышу им прямо сейчас?

— Все в порядке, — говорит дедушка Джек, подтверждая, что Пратты просто не могут удержаться от того, чтобы не соврать друг другу. Но разве было бы лучше, если б он сказал: «Мои внутренности гниют, а эта убийственная опухоль чертовски болит?»

— Я рад, — отвечает отец и кивает, как будто собирается занести его ответ в медицинскую карту. Дедушка Джек выглядит таким маленьким, что, кажется, его можно взять на руки. Возможно, я могла бы посадить его в сумку и контрабандой забрать домой. Унести, как миниатюрного йоркширского терьера, аккуратно зажав под мышкой.

Хотя я и знаю правила нашей игры, не уверена, что смогу их придерживаться. У меня такое чувство, что улыбка на моем лице в любой момент может взорваться. Дедушка Джек скоро умрет. Я знаю это. Он знает это. Мой отец знает это. Нам больше нет необходимости притворяться.

— Дедушка Джек?

— Да, Эмили. — Я думаю, что, возможно, сейчас я в последний раз слышу, как он произносит мое имя. «Запомни это, — говорю я себе. — Запомни, как это звучит. Это важно».