А. Г. Орлов-Чесменский - Нина Молева

— Да, вполне, Алексей Григорьевич. Все это опытные военачальники, никогда не оставлявшие своих обязанностей. И, кстати, помнится, Миниху помешала еще какая-то эпидемия.

— Чума, ваше величество, но она в России не внове.

ПЕТЕРБУРГ

Дворец А. Г. Орлова

А. Г. Орлов, Ф. Г. Орлов, Г. Г. Орлов

— А, знаешь, Алеша, крепко ты огорчил государыню. Крепко.

— Огорчил? Это чем же?

— Не посоветовавшись, словом не обмолвившись, сразу в армию. Да при всех, так что государыня и потолковать с тобой не смогла.

— О чем толковать? Решил, значит, поеду.

— Так ведь и нам не сказался. Не в одночасье же придумал!

— А если в одночасье, не вижу разницы.

— Государыня уж и такой разговор повела: может, обиделся чем?

— Мне да обижаться! Время пришло, Гриша, и весь разговор.

— Вот о времени и речь: почему это, а не другое какое выбрал?

— Сам рассуди. Помнишь, Аннушка толковала, много дел противу Орловых в Тайном приказе.

— Так и что из того? Государыне они, как мухи осенние: отмахнется и забудет.

— Отмахнется. Хорошо бы. А ну как отмахиваться надоест или, того хуже, в недобрую годину случится?

— Не пойму, куда ты клонишь, Алеша?

— Туда, что нечего Орловым во дворце без дела сидеть. Ты-то в золотой клетке накрепко закрытый, а нам с Федором, может, полетать на воле охота. Тогда, глядишь, от дел наших и разговоры попритихнут. Кто ж на защитников отечества замахиваться станет? Героев войны оговорит? Если и найдутся такие, им же хуже станет.

— Выходит, из-за меня вы с Дунайкой жизнью рисковать станете? Да ты что, Алеша, я глаз не сомкну, о вас думаючи.

— Не красная девка, от тоски не высохнешь, да и ночи у тебя, братец, короткие. А вот позаботиться о всем семействе нашем надобно. Коли бы я разговоры разговаривать заранее стал, государыня подумать могла: торгуюсь, расчет держу. Так-то оно лучше получилось.

— А ты, Дунайка, что думаешь?

— Я с братцем согласен. Вместе оно веселее. Сам знаешь, тесно оно во дворце-то. Скучно. Уж на что я папиньке-сударушке порой завидовать начинаю. Сам себе хозяин, все по своей воле.

— По своей, говоришь. Нет, Дунайка, своя у старинушки воля, покуда мы здесь, а там кто знает, что станется. Нам о богатствах орловских думать надобно.

— Вроде и так не обижены.

— Не скажи. Лучше поговорку вспомни: слава не стоит, богатство мимо течет. Его в достатке никогда не бывает. Покуда есть сила да удача, приумножать надо, а там уж дальше только терять.

— Алеша, еще я сказать тебе хотел: полковник Батурин про покойного государя толковать опять начал.

— Нешто государыня его из Шлиссельбургского заточения освободила? Один же он там сидел одинешенек?

— Да, покойная государыня императрица приговорила за злодейственное намерение к бунту, что хотел графа Алексея Григорьевича Разумовского порешить, а на престол тогдашнего наследника возвести.

— Великий князь Петр Федорович знал ли о нем?

— То-то и оно, что знал. Батурин ему в записке все сообщил. Великий князь поначалу отпирался, а потом признался: была записка, да он, мол, ее, не дочитавши, в огонь кинул.

— И покойная государыня поверила?

— А что ей делать было? Наследника отрешить? Она и так о том думала, да советчики отговорили, чтобы замешательства не делать в государстве.

— И что теперь Батурин?

— Толкует, что жив император и что объявиться должен через три года.

— Календарь у него особый, что ли?

— Ты, Дунайка, нишкни. Поживем — увидим. Может, и впрямь через три года какой самозванец объявится.

— Откуда же наперед знать, когда кому какая дурь в голову вступит!

— А это, братец, потому что здесь без иностранных держав не обойтись. Простому человеку в голову не придет себя государем объявлять, а добрые люди всегда подсказать могут. Да и то сообрази, это как же известия от безымянного узника под его настоящим именем по свету расходятся? От солдат караульных? Так такой штафет принять надобно да по свету разнести. Тут, Дунайка, целая паутина: влезешь — не выпутаешься.

— И еще, Алеша, Аннушка узнала: ни в какие дальние гарнизоны Опочинина не сослали. В деревне своей жить будет со всеми удобствами.

— Оно выходит и прав Никита Иванович Панин: не хочет государыня с англичанами ссоры иметь. Так-то!

…Не захотел. Не захотел богатырь наш при дворе оставаться. Рассчитал как — при всех объявил. Не откажешь, не поговоришь.

Глаза холодные-холодные. Смотрит — будто насмехается. Всегда такой был. Слов ласковых не придумывал. Рядом, а будто и нету его — то ли о своем думает, то ли скучает.

А хорош. Куда как хорош. Недобрый. Лихой. Сколько бы сказать мог, кабы себя в узде не держал.

Государыни сторонится. Чуть что — отойти норовит. Политеса не любит. Приказано было с государыней в польском бал открыть — прошелся. После первого тура: «Не довольно ли, ваше императорское величество?» В Кенигсберге, Гриша рассказывал, иначе было. Ночи напролет с тамошними мещаночками отплясывал, устали не знал.

Напомнила — плечами пожал: «Графу невместно». Неправда, у себя дома и русскую отплясывать горазд. Попеняла — удивился: а иначе как? Дворец — для чину, то — для сердца.

Вот ведь сорок лет уже набежало. Женский век давно изжила, а сердца… сердца, пожалуй, и не было. О Петре Федоровиче никогда не думала. Разве что надеялась: притерпится, обойдется. С первого дня поняла: не обошлось. В постели долг справит, и к себе в опочивальню. Неделями смотреть не хочет. Будто кто-то ему подскажет.

Портрет тогда художник Георг Гроот написал. Некрасивые оба, зато туалет большого выхода так и горит. У нее нос длинный, птичий. Морщина между бровей. Подбородок — да не может быть, чтоб на самом деле тяжелый такой был. Императрице-тетушке и то не понравился: мол, только подданных пугать.

Салтыков — вспоминать трудно. Тщеславие свое тешил. Еще бы — великая княгиня! Женился для отводу глаз, а на деле? Может, и тут обманывал. Догадывалась — были у него амуры. Больно легкий, веселый всегда был. Не задумается одну на другую сменить — лишь бы на глаза не попасться. Упорхнул — не оглянулся.

Кирила Григорьевич — опаслив больно. И хочется, и колется, и маменька не велит. А, может, и не тянулся. Тоже гордыню свою тешил. Теперь такой же. На словах ласковей не найти, на деле…

Гриша… Надежный он. Добрый… Заботливый. Обо всем спросит. Глаза мозолить не станет. Может, иным быть не может… Или может?

А что если так лучше? Алексей и сам собрался, и Дунайку с собой забрал. Без них Гриша, как барашек. Сам ничего не придумает. Освободиться от них всех. Уверенно жить стали. Силу чувствуют. Из них Иван, старинушка их, самый расчетливый.

Без Орловых — надо же… Не то что Потемкин. Этого не отгонишь. Во дворец вошел, на шаг не отступит. В глаза смотрит. Шальной, говорят. С Орловыми воевать перестал, а все волоком глядит. Завидует.

Потемкин не стал на войну рваться. Не скрывает: мне бы только возле моей государыни, мне бы только вашему императорскому величеству полезным быть. А за себя постоять еще как умеет. Алексея Григорьевича и того в недоумение приводит.

А что если ярмо себе пооблегчить? Алексея с Федором на войну, Потемкина — в камергеры. Веселее станет? Григорий Александрович расстарается, себя не пожалеет.

Так тому и быть. И все равно — значит, ничто Алексея Григорьевича не держит, ни о чем думать не хочет. Быть не может! Это после тех ночей-то? Только если и хочет, братцу дороги нипочем не перейдет — они, Орловы, дружные. Никто им, кроме них самих, не дорог.

Спросила у Гриши: графа Бобринского видал ли? Плечами повел: нешто ему плохо, Катенька, нужда какая? Не мне судить: век бы великого князя не видала. Не задались детки.

Дождаться, когда Орловы уедут, тогда Потемкина во дворец приглашать. Гриша разве что попеняет, да и то вряд ли. Характера у графа нет и воли тоже. Думается, досады не затаил, что от венца отказалася. Посмутнел, да ненадолго. С Алексеем иначе. Была бы я на месте брата — бросила. Не простила.

Шум в антиморе. Так и есть: граф Алексей Орлов с апшидом явился. Что ж, граф, сам судьбу свою решил, на себя и пеняй. Забыть бы тебя — камень с сердца сбросить.

Нет, не так. Обнадежить. Огорчения не скрывать. И… и о принцессе самозванной разведать поручить. Мол, ему одному довериться можно. Какие сомнения — доверие одно. Кому ж как не ему верить? Откажется? Согласится? По-новому о будущем задумается? Ему бы престол, ему бы порфиру да скипетр…

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ

…На походе представится вам первою Дания. Относительно к сей короне можете вы на нее совершенно надежны быть и свободно входить в ее гавани; ибо, вследствие тесной у нас дружбы с его датским величеством уверены мы, что тамо вашей эскадре всякая помочь с охотою и поспешностью дана, конечно, будет.