Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля

Но, конечно, никуда не уехала.

Не моё дело, не моё; вот только кто решил, какие дела — чьи?

Как ни старайся, нельзя сделать вид, будто всё это совсем меня не касается. Я вмешана глубоко и вязко в непонятное, странное и немножко страшное. Так уже получилось, вот и всё.

Мраморная голова молчала. Она лежала, повёрнутая чуть набок, и точёное холодное лицо отражалось мутным пятном в лакированной столешнице. Я поправила голову, подпёрла чайником поплотнее, погладила каменные волосы. Заправила за ухо подвядшую ромашку.

— У тебя были бы идеи, — шёпотом сказала я.

На долгие минуты я позволила себе утонуть в жалости к самой себе: опёрлась головой на ладони и с чувством поплакала. Потом вытерла слёзы рукавом, громко высморкалась, постучала карандашом о блокнот.

У Меленеи — не той, что живёт у стеклянных ворот, а той, что из книг, — была хорошая привычка, многократно описанная в детективах: когда дело выдавалось совсем уж запутанным, она раскладывала на полу огромный лист бумаги, пришпиливала его кнопками прямо к дощатому полу, а потом бралась за цветные карандаши и рисовала, пока не понимала, кто же убийца.

Наверное, Меленея на моём месте нарисовала бы много-много всего, а потом хлопнула себя по лбу и поняла решительно всё. Увы, — я не училась на сыскную лисицу, не водила дружбы с колдуном-предсказателем и не раскрыла в своей жизни ни одного преступления, даже самого маленького. И большого листа у меня не было, один только разворот в блокноте.

Это не помешало мне, конечно, написать в центре: «Усекновитель», а рядом дописать неуверенно: «Филипп? Университет?». И впервые подумать разумную мысль: история университета и имена его преподавателей — вряд ли такая уж ужасная тайна. Может быть, Юта и не пожелала делиться подробностями, а Дезире не пожелал вспоминать своё прошлое, но я — никому из них ничего не обещала.

Эту светлую идею я выписала на отдельный страничку и от этого сразу почувствовала себя лучше.

Дальше, как ни странно, дело пошло бодрее. Одна мысль тянула за собой другую; я будто сидела в чужой, странной комнате, заполненной непонятными предметами, щупала каждый из них и пыталась так понять что-то об их владельце. Задумавшись, я принялась грызть карандаш, загнала себе щепку между зубов и наелась грифеля. Лоб почти болел от того, как я его морщила. Зато в списке множились и множились вопросы, и на некоторые из них можно было попробовать найти ответы.

Филипп преподавал в университете, — и я могу выяснить по крайней мере то, что за предмет он вёл, и что ещё о нём известно. Университету всего-то двести шестьдесят с чем-то лет, и основал его колдун, — а колдуны известны своей тягой помнить всё и обо всём. Не может быть, чтобы где-нибудь не сохранилось расписания.

Усекновителем его тоже назвали не просто так; сам Дезире упоминал несколько раз, что делал что-то «правильное» и признался, что этим «правильным» могло быть убийство. Крылатый рыцарь с огромным мечом — не тот персонаж, появление которого могло остаться совершенно незамеченным. Что он всё-таки делал, как и почему? Что становилось с ним дальше? От чего он всё-таки просыпается, и кто его зовёт?

Этот вопрос тянул за собой другой, куда более неприятный. А хорошо ли, если он проснётся, и не будет ли лучше, если он будет спать и дальше?..

Я потёрла пальцами виски и выкинула эту мысль из головы, не записав.

Крысиные деньги. В Марпери находят крысиные деньги, хотя Крысиный Король давным-давно мёртв. В страшилках рассказывают, будто «дело его живо», и сила Крысиного Короля — в количестве его хвостов. Что могло бы понадобиться им в Марпери, и как это связано с аварией?

Можно думать, что Царбик сошёл с ума от горя, для городских легенд не нашлось байки лучше, чем байка про Крысиного Короля, а разномастные испорченные деньги — поделки какого-нибудь неадекватного нумизмата. Но тогда эти деньги не заинтересовали бы Волчью Службу. Алика сказала: они услышали про деньги, и всё сразу изменилось. Эти деньги что-то значат, что-то важное.

А ещё — их ведь украли. Украли у меня и у Абры, а Троленка… может быть, её пара действительно мало спал накануне ночью, а дорогу подморозила коварная осень. Но монет в почтовом ящике было четыре. Значит, четвёртую кто-то снял с мёртвого тела, снял и спрятал.

Его убили ради этих денег. Троленка умерла из-за них. Из-за них их маленькая дочка осталась сиротой. Всё это — из-за крысиных денег; крысиные деньги находят в Марпери пятнадцать лет, и именно эти — довольно новые, с датой; они не могут ничего не значить.

Царбик сказал, будто у Крысиного Короля была магия, какая-то особая, страшная, запретная магия. Может быть, та молния, что навсегда разбила наше небо — была его магией?

И лунная девочка! Она привела меня к дереву со знаками: обещаю помнить. Помнить о Марпери. Для неё что-то значил тот дом с грушей и качелями, под коньком с рыбой, где в почтовом ящике прятали монеты. А двоедушница, её почти точная копия, только старше, работала на Волчью Службу и расследовала что-то про крысиные деньги.

И Усекновитель… при чём здесь Усекновитель?

Его статую установили в Марпери после аварии. Её привезли лунные, и это они выбрали место на пустом склоне. Я смутно помню, что к статуе они возложили тогда цветы, много-много цветов, — где только взяли столько; рыцарь стоял, мраморный и белый, утопая в этих цветах почти по колено.

Под этими цветами нельзя было увидеть золотых знаков. Золотых знаков, которые запрещали Усекновителю помнить и просыпаться.

Но он всё равно проснулся, когда я…

Когда я надела на него цветочный венок.

Я помотала головой из стороны в сторону, как вылезшая из воды собака. Мысли перекатились внутри черепа, сложились в новом порядке, будто бусинки в калейдоскопе, но понятнее от этого не стало, и легче — тоже.

Может быть, ему действительно… не нужно просыпаться. Может быть, он и есть зло.

Он совсем не казался мне злом. Он был человеком. Он рассказывал множество интересных вещей, показал мне старую крепость и море, охотно обсуждал платья и выкройки, обожал радио, считал телевизор придумкой чернокнижников и был моим другом — лучшим другом из всех, что у меня были.

И я видела, как он говорил о мече. И о своём долге, о том «правильном», что он делал. Если бы он был злом — подлинным злом, я имею в виду, — это звучало бы совсем иначе.

Я вижу, как он открывает глаза, сказала оракул. Что-то внутри меня тревожно отсчитывало время, и вот уже много дней я цеплялась за слова оракула, как за хрупкую ниточку надежды.

Я вижу, как он открывает глаза, сказала оракул.

Оракул никогда не ошибается. Так ведь?

l.

В Марпери я считалась «читающей», заглядывала в библиотеку никак не реже раза в неделю, и Калерья иногда даже придерживала для меня приключенческие новинки или свежие детективы. Билет мне года полтора назад пришлось сделать новый, потому что в старом закончились странички, — и это всё при том, что электрического света в доме не было, а глаза мои были порядком сломаны работой в швейке, и добивать их чтением при калильной лампе было дурацкой затеей.

Вообще говоря, мне даже выписали очки. Правда, я так и не смогла к ним привыкнуть, ходила без них и только кое-где подслеповато щурилась.

Книги пахли бумагой, типографской краской, сухостью, частенько — временем и отпечатками многих сотен пальцев; получив в руки очередную историю, я первым делом засовывала нос в корешок и вдыхала крепкий запах удивительных событий, каких в моей жизни никогда не будет. И в Огице, — о, в Огице я могла бы задохнуться от восторга и умереть на месте.

Библиотек здесь было две: городская и университетская, вторая куда больше первой. Ещё были архив, хранилище, читательный зал при музее книгопечатания и — вот уж подлинное сумасшествие, — парковая читальня, из которой можно было забирать книги просто так.

Записаться в университетскую библиотеку без студенческого не получилось, и даже упоминание воли лунного господина ничем не помогло. Наверное, Юта могла бы написать какую-нибудь бумажку, по котором мне выдали бы билет, но я совсем не была уверена, что Юта придёт от моей затеи восторг.