Пока молчат оракулы - Владимир Ильин

Потом он оглядится, и увидит, что пятнистые комбинезоны мелькают в разных уголках цеха, а жалкая кучка операторов машин и станков с программным управлением выстроена лицом к стене, широко раздвинув ноги, и кто-то из своих, держа автомат под мышкой, зачем-то обыскивает их...

В наушниках по барабанным перепонкам ударит чей-то хлесткий голос: "Третий, третий, почему не докладываете, как продвигаетесь? Где находитесь?", и он будет вынужден отрывисто сказать, сглатывая во время пауз между словами комок горечи и облегчения одновременно: "Я - "третий", идем по плану, захватили объект номер один, деактивируем его"...

Потом он каким-то образом окажется совсем один в непонятных закоулках, где будут тянуться длинные, слабо освещенные коридоры с многочисленными дверями, и он будет рвать на себя поочередно каждую дверь, словно разыскивая кого-то или что-то, и в затхлых, бюрократического вида кабинетах и конторках мужчины и женщины в белых халатах будут с ужасом оборачиваться в его сторону, но это все будет не то, что ему надо...

И все-таки он позволит себе выпустить наружу часть той гневной энергии разрушения, которая будет распирать его изнутри, дав очередь из СМГ по какой-то комнате, заставленной включенными турбокомпьютерами, колбами и пробирками, и спустя мгновение после нажатия курка до него вдруг дойдет: "А люди?!. Причем тут люди?!" - но в комнате, к счастью, никого не окажется: персонал уже успеет разбежаться, потому что сюда будет доноситься шум вторжения штурм-группы: вопли, звон разбиваемых стекол, и постоянное, тревожное завывание сирены (неужели никто не догадается ее вырубить?!)...

Лестницу, ведущую на верхние этажи, он преодолеет в несколько прыжков и очутится в застланном ковровой дорожкой коридоре, и в поле его зрения возникнет несколько силуэтов в уже знакомой синей форме, кое-кто из них будет рвать непослушными пальцами пистолет из кобуры, а остальные двинутся на него, собираясь драться, но, естественно, никакой драки не получится, потому что первого он выведет из строя длинным, сильным ударом в солнечное сплетение, а потом уже, добивая - в затылок, впечатывая его в ковер, а остальным хватит и по удару ногой. Не останавливаясь, он устремится дальше, выбьет пинком дверь, обитую дорогой крокодильей кожей, с надписью "Директор", промчится вихрем через обширную приемную с рядом кресел, на которых будут изнемогать от тишины и скуки чопорные посетители в костюмах с галстуками, с портфелями и папками; внутри кабинета слабо пискнет испуганный голос полураздетой, длинноногой девицы, которую будет тискать на кожаном, видно, специально для этого отведенном, диване обильно потеющий от чрезмерного напряжения толстяк, который и окажется директором Объекта..

Он схватит его за шиворот, поволочет обратно по коридору, не обращая внимания ни на его отбрыкивания, ни на возмущенное бормотание и вытаращенные глаза в приемной, мимо компаний сотрудников, перекуривающих в коридоре, мимо каких-то шарахающихся фигур, не знающих, куда деться в возникшей панике, вниз, вниз, по ступеням, а на ходу он приставит к виску директора еще пахнущий порохом ствол и будет шипеть ему в ухо, сквозь запах пота, который будет идти от этого мешка человеческой плоти: "Где хранится "оракулы"? Говори, сволочь, иначе пристрелю и не пикнешь!"...

И в конце концов, проволочившись через длинный ряд складских помещений, они окажутся в подземном хранилище, где, в укромном углу, под брезентом, будет стоять высокий штабель картонных коробок, уже готовых к отправке, и из первой же коробки, располосованной бешеным взмахом его десантного кинжала, посыплются черные, с виду безобидные, шапочки спортивного образца, и тогда он заставит директора взять охапку таких шапочек и, передав по рации координатору операции местонахождение тайника с "оракулами", погонит толстяка перед собой в заводской двор, куда, под пристальным взглядом дул блинкерных орудий-самоходок, просовывающихся через проломы в стене ограждения, люди в пятнистых комбинезонах будут выталкивать из здания мужчин и женщин в белых и синих халатах...

А сверху, с вертолетов и "джамперов", по всей этой неразберихе будут лупить лучи мощных прожекторов, и многократно усиленный мегафоном голос будет командовать: "Мужчин - лицом к стене... женщин - отдельно... Да что вы там возитесь, как в детском саду?!. Дай ему по морде, если он не подчиняется!"... И кто-то из женщин уже будет плакать от страха и непонимания того, что происходит, а некоторые из мужчин уже будут корчиться от боли, и мимо за ноги проволокут кого-то окровавленного и страшно неподвижного...

И вот тогда он, наконец, осознает, что все это происходит не так, как ему хотелось бы, что, спасая одних людей от опасности, он опять причиняет ущерб другим, что нет выхода из этого лабиринта, и в который раз взмолится мысленно: "Господи, разве этого нельзя было предвидеть?! Как я мог пойти на _э_т_о_?!" - и тут же возразит самому себе: "Но я ведь должен был бороться против этой силы, и не моя вина в том, что я не умею бороться по-другому, а не бороться - значит, сдаться, на это _о_н_и_ с самого начала и рассчитывали", но все эти аргументы не смогут оправдать отвратительного зрелища стоящих на коленях, избитых, но не понимающих, за что их избили и унизили, людей...

И он вспомнит, как когда-то дочь Джулия спросила у него: "Па, а тебе не надоело жить в этом вонючем пансионе, где собралась одна пьянь и шваль?", и как он тогда ей ответил: "Заруби себе на носу, дочка, что "пьянь и шваль" - тоже люди, хотя они явно не соответствуют общепринятым представлениям о человеке. Я понимаю, что очень трудно разглядеть в окружающих не скотов, а людей, но именно этому должен всю жизнь учиться каждый человек"... "Значит, как по Библии: не судите да не судимы будете? - не отставала дочь. - Но ведь для этого нужно очень любить людей, а ты...". Она тогда не закончила мысль, но теперь, во дворе разгромленного завода, Рамиров поймет ее упрек. Да, в этом и заключалась вся трагедия его жизни. С одной стороны, никто не любил людей так, как любил их он, и этому, как ни странно, его научила война... Но ради любви к людям он постоянно вынужден был причинять им боль - как отец, порющий ремнем своего любимого ребенка и искренне полагающий, что делает это для блага своего чада. Это вообще присуще человечеству: проявлять свою любовь к ближнему, причиняя ему боль...

И тогда Рамирову станет так скверно, что будет невыносимо терпеть происходящее на его глазах, и боль за чужую боль, и страдание за чужие страдания, и гнев, вызванный чужим гневом, переполнят его настолько, что он не выдержит и захочет проснуться, потому что такая действительность не может, не должна не быть сном!..

И в то же время ему страшно будет просыпаться.